Тана Френч - Ведьмин вяз

– Вы же не станете мстить Тирнану?

– Нет.

– Это было бы глупо. Один раз вам удалось выкрутиться. Второй вряд ли повезет.

– Не буду я ему мстить.

– Точно. Совсем забыл. Вы ведь и мухи не обидите. – Я промолчал, и он добавил: – Число и подпись. Я не могу сидеть тут с вами весь день.

Я написал, стараясь дышать медленно и не смотреть на фотографию.

– Если вдуматься, – произнес Мартин, – тот, кто врезал вам по башке, оказал вам большую услугу. В противном случае гнить бы вам в Маунтджое до конца дней.

Это была не просто ложь, а еще и оскорбление, я вскинул голову и встретился глазами с Мартином. Он смотрел холодно, оценивающе и цинично – как чайка.

– Вот, держите, – я протянул ему бумаги.

– Этим двоим, – он взял бумаги, – если их поймают, не отделаться парой лет в уютной больничке с лавандовыми клумбами и беседкой. И никакой психиатр не станет выслушивать, что у них за проблемы.

– Да.

– Уж кому-кому, а вам вряд ли стоит возмущаться, что Тирнан не получил по заслугам. Не согласны?

И снова этот холодный взгляд.

– Не знаю, – ответил я.

– Увидимся. – Мартин захлопнул папку. Слова его прозвучали как угроза. – Ведите себя хорошо.

– Постараюсь.

– Вот и славно. Продолжайте в том же духе. – Он сунул папку под мышку и вышел, не взглянув на меня.

Я и правда вел себя хорошо. Соблюдал разработанный специально для меня план занятий, ходил на когнитивно-поведенческую терапию, чтобы справиться с посттравматическим стрессовым расстройством, на трудотерапию, чтобы научиться вести полноценную самостоятельную жизнь, разрабатывал руку и ногу, занимался с логопедом, чтобы перестал заплетаться язык. Врачи меня любили – наверное, я выгодно отличался от большинства пациентов с врожденными заболеваниями типа гемофилии или муковисцидоза, которых вряд ли удастся вылечить. Со мной же такая надежда была. Уж не знаю, насколько мне стало лучше, но доктора были довольны моими успехами. Когда я с третьей попытки получил условное освобождение, они искренне радовались – отличный пример другим пациентам.

Дом с плющом к тому времени продали. Родители наняли мне лучших адвокатов, каких смогли себе позволить (Сюзанна не преминула бы указать, что это еще одна причина, по которой я не получил пожизненное и не хожу в петухах при обколотом стероидами героиновом барыге), что, как и следовало ожидать, обошлось в запредельную сумму. Психологи, которые без конца задавали мне неловкие утомительные вопросы и проводили бесчисленные невразумительные тесты, тоже стоили недешево. Продать Дом с плющом, чтобы оплатить их услуги, решили единогласно – по общему мнению, Хьюго сделал бы именно так.

С работой, разумеется, пришлось попрощаться. Ричард искренне извинился, хотя я и не рассчитывал, что он не возьмет никого на мое место в надежде, что в один прекрасный день я вернусь. Даже если и так, вряд ли я сумел бы выполнять прежние обязанности. Разнообразная терапия, конечно, очень помогла: язык почти не заплетался, разве только если устану, то же и с хромотой; однако левая рука по-прежнему была слабее правой, но я наловчился это скрывать, а вот веко, увы, нужно было оперировать. Но пробелы в памяти никуда не делись – зияющие дыры, полные случайных предметов; мне по-прежнему трудно было запомнить длинную последовательность действий, приходилось составлять списки дел, чтобы не запутаться, что я уже сделал, а что только предстоит сделать, но даже с ними я периодически терялся или не мог сообразить, какой сегодня день. И от одной лишь мысли о старой работе – никакого строгого графика, никто не указывает тебе, что делать, но при этом одновременно приходится жонглировать дюжиной мячиков – у меня начинала кружиться голова.

Однако работа была необходима, чтобы не отменили условное освобождение, и я уже представлял, как торчу по двенадцать часов на складе, гружу палеты в компании иммигрантов, которые меня ненавидят и плюют мне в тарелку, – но и тут выручили родные. Друг дяди Оливера работал в крупной компании, занимавшейся пиаром, дядя нажал на кнопки, и меня приняли на весьма непыльную должность. С такими обязанностями справился бы и старшеклассник без опыта (и, сдается мне, раньше именно так и было). На работе я числился под своим вторым именем, Чарльз, в честь дедушки, – я представлялся как “Чарли”. Коллеги, скорее всего, быстро сообразили, кто я такой, поскольку, когда меня выпустили из больницы, таблоиды разродились заголовками “«ЧОКНУТЫЙ» УБИЙЦА КОПА ВЫШЕЛ НА СВОБОДУ” и расплывчатыми, непонятно где добытыми фотографиями, на которых я в темных очках и выгляжу зловеще, – но, по крайней мере, клиенты не требовали отстранить меня от дела из страха, что я выслежу, где они живут, и ночью зарублю их топором. На работе все складывалось хорошо. Двадцатилетки тусовались, разменявшие тридцатник были по уши в заботах о детях, и те и другие относились ко мне с заученной приветливостью, но всем явно было не до меня, чему я только радовался. Меня приглашали вместе с остальными выпить в пятницу после работы, иногда я ходил, хотя в пабе стоял такой шум, что через час уже раскалывалась голова. Была у нас веселая рыжая девушка по имени Кива, которая наверняка не отказалась бы пойти со мной на свидание, если бы я пригласил, но я не приглашал. Не то чтобы я боялся осквернить ее чистоту, до этого вряд ли дошло бы, просто было неинтересно и лень морочиться.

Я вообще почти ни к кому не испытывал никаких чувств, не только к Киве. Я готов был расплакаться из-за любой мелочи, отчего-то показавшейся мне потерей, – морозных узоров на темном окне, пробивавшихся сквозь трещинки в асфальте слабых зеленых ростков – к людям же не чувствовал ничего. Наверняка это было как-то связано с той ночью в саду, но как именно, я не знал, – возможно, всепожирающая вспышка гнева опалила меня настолько мощно, что чувства испарились, осталась лишь выжженная земля, или с попыткой самоубийства, пусть неудавшейся, я зашел слишком далеко и никак не найду дорогу обратно.

Зато я сказал Мартину правду: я в самом деле не собирался мстить Тирнану. Я думал, что возненавижу его, захочу выследить и избить до полусмерти, но этого не случилось. То ли пустота в душе, то ли беседы с больничными психотерапевтами сделали свое дело, кто знает, и не исключено, что на самом деле я так до конца и не поверил в причастность Тирнана к ограблению. Он по натуре труслив и осторожен. Подсунул две картины в экспозицию и едва не обделался от страха, а уж если за очередную выходку ему светил бы тюремный срок, его и вовсе удар хватил бы, и угроза лишиться работы вряд ли это изменила. В общем, о Тирнане мне думать не хотелось, я к нему ничего и не чувствовал. Если бы можно было с помощью лоботомии стереть воспоминания о нем, я бы с радостью лег под нож.