Бернар Миньер - На краю бездны

Чань перемотал изображение назад. Толпа снова странным образом задвигалась задом наперед, и на секунду у него в голове мелькнула мысль: «А что будет, если вот так же перемотать всю свою жизнь? Где можно остановить изображение, чтобы кое-что изменить?»

Чань быстро нажал на паузу. В этом месте он останавливался уже не раз. Керри Лоу разговаривает с китайцем. Лет сорока, элегантен, но с замашками хулигана. Чань знал этого парня. Джулиус Мин. Сын. Подозреваемый номер один… Интересно, о чем они говорят ? Джулиус что-то достает из кармана и кладет на ладонь Керри. Чань склонился над экраном. При вскрытии в желудке Керри Лоу нашли следы сильнейшего релаксанта и множество следов других веществ в крови и волосах. Но ни одной закупки наркоты через Интернет не обнаружилось. Выходит, наркотой ее снабжал Джулиус Мин? В момент расставания он ласково провел указательным пальцем по ее щеке. Палец дошел до губ, и она отстранилась. Может, он и есть тот самый мужчина, о котором говорил Ронни Мок? И это с ним Керри спала в его отсутствие?

В следующую секунду она смешалась с толпой, повернувшись спиной к Джулиусу, который смотрел ей вслед. Чань снова остановил изображение, подвигал курсор, заставив картинку сдвинуться справа налево, и нажал на увеличение. Ага, вот. В толпе, возвышаясь над всеми, появилась беловолосая голова и холодные глаза, которые пронизывают, как рентгеновские лучи. Чань снова вернулся чуть назад, снова остановил. Опять тот же ледяной взгляд, но уже на несколько секунд раньше. А вот еще и еще… Некто, похоже, проявляет к Керри Лоу повышенный интерес и не сводит с нее глаз. Туве Йохансен.

Над полуостровом Сай-Кун снова разбушевалась гроза. Ночную тьму пронизывали молнии, освещая здания Центра и виллу на макушке холма, в соснах. В двух окнах второго этажа, за свесом кровли из глазурованной черепицы, горел свет. Там располагались апартаменты Мин Цзяньфена.

Хозяин виллы, в домашнем халате из дамасского шелка, неподвижно сидел в изголовье высокой резной деревянной кровати, как паук в паутине. Он только что отдал приказ Исмаэлю и теперь ждал.

Кровь тяжко била в виски, с тела словно содрали кожу, настолько остро оно предчувствовало грядущее наслаждение. Гроза, бушевавшая на улице, отвечала тому, что вызревало у него внутри.

Наконец в дверь постучали, и этого звука было достаточно, чтобы спровоцировать у него эрекцию.

– Входи!

Дверь открылась, и в спальню робко вошла Амихан, юная жена мажордома. На ней была барон тагалог , традиционная филиппинская туника из белого шелка с застежкой спереди, которую она надела поверх широкой разноцветной юбки, пологом спадавшей к ногам. Сквозь шелк угадывалась изящная линия плеч, тонкие руки и хрупкая фигурка, но был виден и округлившийся живот, и отяжелевшие груди беременной женщины.

У Мина сразу пересохло в горле, и тело пронизала сладкая дрожь, будто нервы превратились в чувствительные струны какого-то музыкального инструмента. Он сглотнул остатки слюны, и при этом глаза его опасно сощурились.

– Амихан, – нежно проговорил он, – вот ты и вернулась к нам. Какое счастье. Я так рад, что с тобой всё в порядке…

Амихан опустила голову.

– Благодарю вас, господин.

Боже, как она хороша… Эта лебединая шея, высокие скулы, карие глаза под длинными черными ресницами, эти блестящие волосы, а главное, ее молодость… Не говоря уже о хрипловатом, волнующем голосе, который помимо ее воли звучит чувственно и обещает много всяких наслаждений. Ну что такому, как Исмаэль, делать в постели с этой красавицей? Ее обступили тени, со всех сторон сгустившиеся в слабом свете.

– Мы с Исмаэлем очень беспокоились. Но теперь и ребенок, и мать спасены. И ты снова дома, Амихан, в этом доме …

Она снова склонила голову. Все и в ее голосе, и в поведении свидетельствовало о скромности, но Мина не проведешь: он почувствовал за всем этим гордыню и неизмеримое презрение. Что ж, тем лучше. Гром ударил совсем близко, стекла балконной двери задрожали, и Мин увидел, как вздрогнула Амихан. Она стояла возле кровати, опустив руки, и ждала, когда он позволит ей уйти. Сердце Мина пустилось вскачь.

– Раздевайся, – вдруг приказал он.

Амихан подняла на него глаза испуганной лани, не веря своим ушам и, наверное, спрашивая себя, не ослышалась ли она.

– Простите, господин?…

– Раздевайся. Совсем. Догола .

В ее взгляде он прочел изумление, ужас и боль и глотнул из этого сладостного источника.

– Господин, прошу вас, я…

– Замолчи.

– Ну, пожалуйста, господин, не…

– Я сказал: замолчи!

Тон его изменился. В нем уже не было ни следа нежности, и его голос безжалостно гремел, заполняя собой все пространство спальни. Этот голос не допускал ни малейших возражений и требовал абсолютного подчинения, полной преданности и безграничного повиновения. Мин заметил, как она задрожала. Потом подняла голову, поднесла руки к горлу и начала одну за другой расстегивать пуговицы туники. Мин Цзяньфен облизал губы. Дрожащие пальцы молодой женщины расстегнули одну пуговицу, потом другую, третью, спускаясь вниз, пока туника не спала с нее. Тонкий шелк, как жидкость, соскользнул по нежной коже, и сразу обозначился и рисунок ключиц, и межключичная ямка, и восхитительно отяжелевшая грудь в хлопчатых чашечках бюстгальтера, таких тонких, что были видны горки сосков.

– И лифчик тоже…

Теперь голос стал ледяным. Амихан прикусила губу. Легкий шелк туники вздрагивал на полу. Заведя руки за спину, она расстегнула лифчик, стараясь не глядеть в его сторону; взгляд ее сосредоточился на первой попавшейся точке на стене. Слеза побежала у нее по щеке, когда она обнажила свою грудь, грудь будущей матери, и Мин коротко выдохнул. Теперь Амихан была нага по пояс, и полумрак спальни четко очерчивал тенями тяжелую грудь и рисунок ребер.

– Снимай все.

Голос китайца обжег ее, словно удар плети. Амихан повиновалась; по щекам и подбородку потекли слезы. Когда же она оказалась под взглядом хищника, хрупкая и беззащитная в своей наготе, Мин начал обшаривать полузакрытыми, как у игуаны, глазами ее круглый и тугой, как барабан, живот, широкий таз, груди, изящные бедра и нежную, похожую на раковину, ложбинку между ног. Тогда он отбросил одеяло, развязал витой пояс халата и выставил напоказ свой налитый кровью, эрегированный член.

И снова принялся пить из источника зла.

Мойре понадобилась неделя, чтобы выйти на старт. Отныне у нее установилось четкое рабочее расписание. Каждое утро начиналось одинаково: умный браслет будил ее в 5.30, через полчаса она была в метро, а в 7.30, уже в Центре, включала кофеварку и, пользуясь полным спокойствием, приступала к работе. С 9 до 10 часов Отдел искусственного интеллекта заполнялся народом, а к 10 часам жизнь здесь уже била ключом, и повсюду царила такая неразбериха, словно каждый день играли финал Кубка мира.