Хелене Флод - Терапевт

Вздохнув, я выглядываю в окно; во дворе стоят полицейские машины. А неделю назад был обычный мартовский понедельник… Гюндерсен молчит: он свое сказал и ждет, уверенный, что я заговорю.

— Я проснулась, когда Сигурд уходил, — начинаю я. — Не знаю, во сколько это было, я спала; должно быть, рано еще. Он поцеловал меня в лоб и сказал: «Я пошел; ты спи, спи». И я заснула. Когда проснулась, его уже не было дома.

Гюндерсен кивает. Фредли стоит, прислонившись к двери, и строчит в блокноте.

— Снова проснулась где-то в половине восьмого, — продолжаю я. — К девяти я ждала первого пациента.

— Ваши действия после того, как вы проснулись? — вклинивается Гюндерсен, и я понимаю: нужная ему информация заключается в деталях.

Внезапно ощущаю себя в шкуре Трюгве, зацикленного на общих местах и избегающего конкретики, и стараюсь подобрать более точные слова.

— Я приняла душ, оделась в спальне. Спустилась на кухню. Поела — уже не помню, что, — выпила кофе. Пришла сюда; первый пациент уже дожидался меня.

Гюндерсен одобрительно покашливает; кажется, в этом человеке прячется неплохой психоаналитик.

— Ну вот, потом я приняла еще одного пациента, а потом прервалась на обед.

Гюндерсен спрашивает:

— Погодите. Сколько времени вы провели с первым?

— Пятьдесят минут.

— То есть до без десяти десять?

— Ну да, примерно так.

— Примерно так?

— Да. Ну, минуту-две туда-сюда…

— Фамилия?

— Какая фамилия?

— Пациента?

Теперь мой черед кашлянуть.

— Это врачебная тайна.

На лице Фредли изумление: вскинутые брови и тому подобное. Она косится на Гюндерсена, как бы в ожидании: как он разрулит эту ситуацию. Не сводя с меня глаз, тот спокойно произносит:

— Мы из полиции. Речь об уголовном преступлении. Никаких тайн тут быть не может.

— А я психолог, — говорю. — Если вы не можете с определенностью доказать, что знание фамилии позволит вам предотвратить действия с тяжкими последствиями, то я обязана соблюдать врачебную тайну.

На мгновение воцаряется гнетущая тишина; кажется, будто мой голос гуляет туда-сюда от стены к стене. Гюндерсен наблюдают за мной серыми глазами; чего только не видели эти глаза, думаю я. Я взгляда не отвожу, держусь, хотя все во мне дрожит. Как трудно не сдаться… Особенно перед мужчиной, особенно в возрасте. Мне не забыть домашние споры в Сместаде, когда я была подростком. Если я изредка позволяла себе повысить голос, папа, спокойно глядя на меня, произносил: Сара, тише , и меня тянуло сдаться, сказать то, что хотел бы услышать папа. Чаще с ним сцеплялась Анника, а я пряталась, пока не пронесет. Но сейчас я не могу сдаться. Я потеряла мужа, но моя профессия у меня осталась, и я цепляюсь за нее, как за спасательный круг.

— Сара, — говорит Гюндерсен мягким и приятным, как жирные сливки, голосом, — одумайтесь. Не делайте глупостей.

— Я не имею права раскрывать данные своих пациентов, — говорю я. — Обращайтесь в суд, если хотите.

Он глубоко и театрально вздыхает.

— О’кей. Но вы понимаете, что мы расследуем убийство? Сигурда обнаружили лежащим лицом в грязь, с двумя огнестрельными ранами в спине. Естественными причинами этого не объяснить. Это убийство. А вы не хотите подтвердить свое алиби на первую половину дня, когда его убили…

Я опять смотрю в окно, на полицейские машины. Внезапно на меня накатывает невыразимая усталость. Вот закрыть бы глаза, прислониться головой к спинке кресла и заснуть… А Гюндерсен пусть талдычит свое.

— Понимаю, — тихо произношу я в воздух, стараясь удержать глаза открытыми.

Он снова вздыхает.

— Итак, на часах девять пятьдесят. Что вы делаете?

— Заполняю медкарту.

— На нее тоже распространяется врачебная тайна?

— Да.

Гюндерсен с приспешницей обмениваются взглядами. Она записывает что-то в блокнот.

— Потом следующий пациент?

— Да. В десять часов.

— И фамилию вы не назовете?

— Нет. Он тоже был у меня минут пятьдесят.

Они снова переглядываются.

— А потом? — спрашивает Гюндерсен.

— Обед. Бутерброд с тунцом. А, да, он мне звонил. Сигурд. Пока я работала со своим первым пациентом. Оставил сообщение на автоответчике.

— И что он сказал?

— Что уже на месте. На выходные он собирался с приятелями на Нурефьелль.

— На Нурефьелль?

— Да. Поэтому я и заявила в полицию, что он пропал.

Гюндерсен впервые взглядывает на ассистентку. Та кивает, но ничего не говорит.

— Я заявила, — говорю я громче, — потому что Сигурд позвонил мне и сказал, что находится на Нурефьелле вместе с приятелями, и потому что эти же самые приятели позвонили мне вечером и сказали, что он туда не приезжал.

— Вот как, — говорит Гюндерсен и, протянув к ассистентке длинную худую руку, говорит: — Дай листок.

Она протягивает ему бумагу, он выуживает из нагрудного кармана ручку с рекламным текстом и записывает что-то на листке, пристроив его на колено. Фредли строчит еще быстрее, будто нагоняй получила.

— Значит, Сигурд позвонил и сказал, что он на даче на Нурефьелле? Это во сколько было?

— Чуть позже половины десятого, — говорю я и тут соображаю, что они наверняка попросят прослушать сообщение. — Он сказал, что уже на месте и что ему пора идти, потому что Ян-Эрик шустрит с поленьями. Ян-Эрик — это его друг, он там тоже должен был быть.

— Один из приятелей?

— Да.

— О’кей, — говорит Гюндерсен. — А что-нибудь еще Сигурд сказал?

— Нет. Просто сказал, что он на месте.

— А вы ему перезвонили?

— Нет. В смысле да, но не сразу. Я позвонила, когда ушел последний пациент.

— Ладно. А после обеда у вас были еще пациенты?

— Да, один. В два часа.

— И его фамилию вы тоже не назовете?

— Нет. Не потому что не хочу… — начинаю я, но он отмахивается каким-то небрежным движением. Или самоуверенным? Его не интересует мое мнение, он знает то, что ему необходимо знать… Или нет, думаю я, не так. Скорее, он убежден, что в любом случае узнает все, что ему нужно. Да, Гюндерсена моим «нет» не остановишь. Только теперь у меня забрезжила мысль, что он совсем не обязательно на моей стороне. Он на стороне Сигурда — это само собой, но до этого момента я думала, что это одно и то же, что мы с Сигурдом на одной стороне, что дело Сигурда — это мое дело…

— Это оставляет вам три часа между вторым и третьим пациентом, — размышляет Гюндерсен. — Даже больше — три часа десять минут. Что вы делали в это время, кроме того, что пообедали?

— Заполняла медкарту, — отвечаю я, — и готовилась к следующему приему.

— Сколько времени ушло на записи?

— Ну не знаю… минут десять.

— О’кей. И полчаса, максимум час на обед. Что, два часа на подготовку?

Плечи сводит от ощущения, что меня прижали к стенке. Я смотрю на ведущую записи ассистентку, она смотрит на меня, продолжая писать; затем смотрю на сидящего закинув ногу на ногу Гюндерсена, не отрывающего от меня взгляда серых глаз.