Эрик Ластбадер - Возвращение Борна

Борн сидел совершенно неподвижно. Ему хотелось закрыть лицо ладонями и зарыдать горькими слезами, оплакивая прошлые грехи, однако он не мог позволить себе ничего, что Хан истолковал бы как признак слабости. Перемирие, к которому им удалось прийти, было хрупким, словно яичная скорлупа, и любое неосторожное движение, жест или слово могли разрушить его.

В груди Борна бурлили противоречивые чувства, ему было трудно дышать. Физическая боль в его изломанном теле казалась пустяком по сравнению с душевными муками, от которых его сердце было готово разорваться. Борн сжал ручки кресла с такой силой, что его пальцы хрустнули. Он понимал, что должен взять себя в руки, но вместе с тем оставаться и дальше в неподвижности было выше его сил.

Он встал и, двигаясь словно лунатик, пересек проход между рядами кресел и сел рядом с Ханом. Молодой человек словно и не заметил этого. Если бы не его частое дыхание, можно было бы подумать, что он занят медитацией.

Сердце паровым молотом билось об искалеченные ребра Борна. Сделав над собой неимоверное усилие, он заговорил:

— Если ты — мой сын, я хочу знать это. Если ты действительно Джошуа, мне надо знать это!

— Иными словами, ты мне не веришь.

— Я хочу верить тебе, — ответил Борн, стараясь не обращать внимания на столь хорошо знакомые ему колючие нотки в голосе Хана. — Ты должен понять меня.

— Когда речь идет о тебе, я вообще перестаю понимать что-либо. — Хан повернулся к Борну, на его лице читалась ярость. — Ты что, вообще не помнишь меня?

— Джошуа было всего шесть — совсем ребенок. — Борн почувствовал, что в его груди вновь поднимается ураган эмоций, и стал задыхаться. — А потом, несколько лет назад у меня случилась амнезия.

— Амнезия? — Это признание изумило Хана.

Борн поведал ему обо всем, что с ним произошло, и завершил свой рассказ словами:

— Вот почему о своей жизни в качестве Джейсона Борна до этого момента я помню очень мало, а о жизни Дэвида Уэбба — практически вообще ничего. Лишь время от времени какой-нибудь запах или звук голоса вырывает из глубин памяти маленький кусочек, вот и все. А остальное, похоже, навсегда потеряно для меня.

В тусклом свете ночника Борн пытался поймать взгляд Хана, определить по его лицу, что он думает или чувствует.

— Это верно, мы друг для друга действительно совершенно чужие люди. Поэтому прежде, чем мы продолжим... — Он умолк, не в силах говорить, но затем собрался с силами, поскольку повисшее молчание было гораздо хуже взрыва, который неизбежно должен был последовать. — Попытайся понять меня. Мне нужно какое-то осязаемое, неопровержимое подтверждение тому, что ты говоришь.

— Да пошел ты!

Хан встал, намереваясь пересесть на другое кресло, подальше от Борна, но опять, как в комнате допросов Спалко, его что-то остановило. А затем, непрошеный, в его мозгу зазвучал голос Борна, слова, которые он бросил ему в лицо в Будапеште, на крыше дома Аннаки: «Так вот что ты задумал, придумав эту лживую историю о том, что ты — Джошуа! Я не приведу тебя к этому Спалко, кем бы он ни был, и ни к кому другому, до кого ты хочешь добраться. Я больше не собираюсь становиться пешкой в чужих руках».

Хан зажал в кулаке фигурку Будды, висящую у него на шее, и снова сел в кресло. Они оба оказались пешками в руках Степана Спалко. Именно Спалко натравил их друг на друга, и теперь, как ни парадоксально, именно общая ненависть по отношению к Спалко может стать тем, что объединит их — хотя бы на какое-то время.

— Да, такое подтверждение есть, — заговорил Хан изменившимся голосом. — Постоянно повторяющийся ночной кошмар. Я тону, меня тащит на глубину, потому что я привязан к ее мертвому телу. Она зовет меня, а иногда я слышу собственный голос, который зовет ее.

Борн вспомнил, как Хан едва не утонул в Дунае, ту панику, которая охватила молодого человека, когда он угодил в подводное течение.

— Что говорит этот голос? — весь дрожа, спросил он.

— Это мой голос, и я говорю: «Ли-Ли, Ли-Ли».

Сердце Борна словно остановилось, а из глубин исковерканной памяти всплыл образ Ли-Ли. На драгоценную долю секунды он увидел ее овальное лицо, светлые глазки и прямые черные волосы — точь-в-точь такие, как были у Дао.

— О боже! — прошептал он. — Ли-Ли... Так Джошуа прозвал Алиссу, и никто, кроме него, не называл ее так. Никто, кроме нас с Дао, даже не знал об этом.

Ли-Ли...

— Это одно из самых ярких воспоминаний, оставшихся в моей памяти о той поре, — продолжал Борн. — Я помню, как любила она тебя, с каким обожанием на тебя смотрела. После того как по ночам ее мучили кошмары, только тебе удавалось ее успокоить. Ты называл ее Ли-Ли, а она тебя — Джоши.

«Да, моя сестра. Ли-Ли». Хан закрыл глаза и тут же оказался в темной воде реки в Пномпене. Задыхаясь, в состоянии шока, он видит, как на него падает пробитое пулями тельце его сестры. Ли-Ли. Мертвая. Девочка четырех лет. А ее светлые глаза — такие же, как у папы, — смотрят на него с удивлением и упреком, словно спрашивая: «Почему — я? Почему — я, а не ты?» Но Хан знал, что это видение — плод его угрызений совести. Если бы Ли-Ли могла, она бы сказала в тот момент: «Я рада, что ты не погиб, Джоши. Я рада, что хотя бы один из нас останется с папой».

Хан закрыл лицо рукой и отвернулся к иллюминатору. Ему хотелось умереть. Он жалел, что не погиб в тот далекий день, на реке, потому что тогда Ли-Ли, возможно, осталась бы жить. Жизнь в одночасье показалась ему невыносимой. Ведь, если вдуматься, у него ничего и никого не осталось, а ТАМ он, может быть, снова встретится с ней...

— Хан, — прозвучал голос Борна, но он не мог встретиться с ним взглядом, не мог даже просто посмотреть на него. Он ненавидел его и любил одновременно. Хан и сам не понимал, как такое возможно, он был не готов к подобной эмоциональной аномалии. С придушенным стоном он встал и прошел в переднюю часть самолета, чтобы хоть на недолгое время оказаться подальше от Борна.

С невыносимой болью Борн смотрел, как его сын уходит. Ему стоило огромных усилий удержаться от того, чтобы подойти, обнять его и прижать к груди. Такой поступок был бы самым худшим из всего, что он мог придумать, поскольку, учитывая все, через что пришлось пройти Хану, это наверняка повлекло бы за собой новую вспышку агрессии.

Борн не питал никаких иллюзий. Им обоим предстояло проделать большой путь, прежде чем они смогут воспринимать друг друга в качестве членов одной семьи, а может быть, это и вовсе никогда не произойдет. Но поскольку Борн не привык думать о чем бы то ни было, как о невозможном, он отмел эту мысль.

В приступе безысходной тоски Борн наконец осознал, почему он так долго отказывался верить в то, что Хан и впрямь может оказаться его сыном. Лучше всего эту причину сформулировала Аннака, будь она проклята!