Эрик Ластбадер - Возвращение Борна

— Что значит «почему»?

— Почему вам понравилась моя игра? Что вы в ней услышали?

— Мне показалось, печаль.

Аннака положила нож с вилкой и стала напевать мелодию ноктюрна, «играя» на скатерти, как на рояле.

— Видите ли, все дело в неразрешенной доминанте одной седьмой. С помощью этого приема Шопен расширил допустимые границы диссонанса и тональности. — Она продолжала напевать, постукивая пальцами по столу. — Вот отсюда — и печаль. А все дело — в неразрешенной доминанте одной седьмой.

Женщина замолчала и положила свои прекрасные бледные руки ладонями на скатерть. Ее длинные пальцы все еще были слегка изогнуты, словно хотели удержать только что звучавшую музыку. Затем она взяла столовый прибор и вновь принялась за еду.

— Играть меня учила мама. Это была ее профессия — учительница игры на фортепиано, и, как только она почувствовала, что из меня выйдет толк, мы сразу начали разучивать ее любимого композитора — Шопена. Но его музыка чрезвычайно сложна для исполнения, причем не только с точки зрения техники, но и эмоционально.

— Ваша мама до сих пор играет?

Аннака отрицательно покачала головой.

— У нее, как и у Шопена, оказалось очень хрупкое здоровье. Туберкулез. Она умерла, когда мне было восемнадцать.

— Неподходящий возраст, чтобы терять мать.

— После этого моя жизнь изменилась навсегда. Я, конечно, была раздавлена горем, но, кроме того, к собственному стыду и удивлению, поняла, что злюсь на нее.

— Злитесь?

Она кивнула.

— Я чувствовала себя брошенной, оставленной на произвол судьбы, заблудившейся в лесу, без малейшего понятия, как найти дорогу к дому.

Борн внезапно понял, почему его рассказ о потере памяти вызвал у этой женщины столь сильное сопереживание.

— Но больше всего мне не дает покоя другое, — наморщила лоб Аннака. — То, как скверно я к ней относилась. Когда она впервые предложила мне заниматься музыкой, я устроила настоящий бунт.

— Ничего удивительного, — мягко проговорил Борн, — ведь эта идея исходила от нее. Более того, это было ее профессией. — В глубине груди он ощутил легкое покалывание, будто в этот самый момент Аннака играла знаменитые диссонансы Шопена. — Когда я заговорил со своим сыном о том, что неплохо бы ему научиться игре в бейсбол, он тут же стал воротить нос и доказывать, что хочет играть в футбол. — При воспоминании о Джошуа глаза Борна словно бы обратились внутрь. — Все его друзья действительно играли в футбол, но тут было что-то другое. Его мать была тайкой, и согласно ее воле сын с самых ранних пор воспитывался в традициях буддизма. Поэтому казалось, что сына не интересует американская часть его собственной природы.

Аннака закончила есть и отодвинула тарелку.

— Однако, — продолжал рассказывать Борн, — мне кажется, что его частичная принадлежность к американскому миру на самом деле не давала ему покоя. А разве могло быть иначе? Ведь одноклассники, без сомнения, напоминали ему об этом каждый день.

В сознании Борна незвана-непрошена возникла картинка: Джошуа с перевязанной головой и затекшим глазом. Когда он пытался выяснить у Дао, что произошло, она, смутившись, начала лепетать, что мальчик поскользнулся и упал, но на следующий день сама повела Джошуа в школу и провела там не менее пяти часов. Уэбб никогда не допрашивал жену. Слишком много было работы и слишком мало времени. Он и сам вскоре забыл об этом инциденте.

— Мне такое и в голову не приходило. — Аннака передернула плечами и слегка иронично добавила: — Впрочем, вам виднее. Вы же американец, хозяин мира!

«В чем причина ее враждебности? — подумал Борн. — Может, это передается на генетическом уровне? Или просто страх перед отвратительным американцем, который только что воскрес из мертвых?»

Женщина попросила официанта принести еще кофе.

— По крайней мере, вы имеете возможность поговорить со своим сыном и расставить все по своим местам. Я же со своей мамой... — Аннака не закончила фразы и лишь пожала плечами.

— Мой сын погиб, — сказал Борн, — вместе со своей матерью и сестрой. Их убили в Пномпене много лет назад.

— О-о-о!.. Простите мне мою бестактность!

Борну показалось, что безупречный, непробиваемый панцирь, в котором пряталась эта женщина, впервые дал трещину. Он отвернулся. Любое упоминание о Джошуа производило на него такой же эффект, как жгучий перец, высыпанный на открытую рану.

— Я уверен, что отношения между вами и вашей мамой уладились раньше, чем ее не стало.

— Мне бы хотелось в это верить. — Аннака сосредоточенно смотрела в свою чашку. — До той поры, пока она не открыла для меня Шопена, я была не в состоянии оценить, насколько драгоценен дар, которым она наделила меня. Какое великое наслаждение я получала, играя этот ноктюрн, даже при том, что мое исполнительское мастерство было далеко от совершенства!

— И вы не сказали ей это?

— Я была подростком, мы с ней почти не разговаривали. — Глаза Аннаки потемнели от грусти. — А теперь, когда ее нет, я об этом жалею.

— Но у вас был отец.

— Да, — склонила голову Аннака, — да, был.

Управление по разработке тактических несмертельных вооружений располагалось в комплексе невзрачных зданий из красного кирпича, с увитыми плющом стенами, где раньше находился закрытый пансион для девочек. Агентство решило, что это место в достаточной степени отвечает требованиям безопасности и гораздо целесообразнее разместить управление здесь, нежели с нуля строить что-то новое. И вот в бывшем пансионе появился целый лабиринт лабораторий, конференц-залов, испытательных стендов, без которых управление не могло обходиться, а по коридорам, которые казались бесконечными, забегали многочисленные сотрудники — квалифицированные, высокопрофессиональные специалисты. Привлекать к работе управления людей со стороны категорически запрещалось.

Даже несмотря на то, что на входе Линдрос предъявил охранникам свое служебное удостоверение, его — заместителя директора ЦРУ, структурным подразделением которого являлось управление! — провели в специальную комнату без окон и с белыми стенами, сфотографировали, сняли опечатки пальцев, отсканировали сетчатку глаз и наконец оставили в одиночестве, приказав ждать. Примерно через пятнадцать минут в комнату вошел «пиджак», как называли в других ведомствах сотрудников ЦРУ, и произнес:

— Господин заместитель директора Линдрос, начальник управления Драйвер готов вас принять.

Не ответив ни слова, Линдрос пошел следом за мужчиной. Они шли по бесконечным, скудно освещенным коридорам не меньше пяти минут. Линдросу уже стало казаться, что его водят по кругу. Наконец «пиджак» остановился перед одной из дверей. Внешне она ничем не отличалась от десятков других, мимо которых они успели пройти во время скитаний по этому лабиринту. Ни на самой двери, ни на стенах рядом с ней не было ни таблички, ни номера, ни каких-либо иных обозначений, указывающих на то, кто здесь работает. Однако над дверью располагались две лампочки. Одна из них горела красным цветом. «Пиджак» трижды постучал в дверь костяшками пальцев, и через пару секунд красная лампочка погасла, зато соседняя загорелась зеленым. «Пиджак» распахнул дверь и отступил в сторону, пропуская Линдроса. Войдя внутрь, он обнаружил там начальника управления Рэнди Драйвера — мужчину с волосами песочного цвета и короткой стоячей прической морского пехотинца. У Драйвера был острый нос и узкие голубые глаза, придававшие его лицу выражение постоянной подозрительности. Драйвер был широкоплеч и обладал мускулистым торсом, демонстрировать который ему доставляло удовольствие. В данный момент он сидел во вращающемся кресле причудливой конструкции за письменным столом из хромированной стали и со столешницей из матового стекла. В центре каждой из белых металлических стен висели репродукции картин Марка Роско, напоминавшие разноцветные повязки, наложенные на свежие раны.