Элизабет Кей - Седьмая ложь

В последующие несколько месяцев я усиленно пичкала ее едой, иногда Эмма что-то ела, иногда отказывалась. Потом ей на короткое время стало лучше. Затем наступило ухудшение. Пару лет все это так и продолжалось, ни шатко ни валко. Когда сестре исполнилось четырнадцать, я уехала в университет. После этого краткие периоды улучшения перемежались долгими месяцами, почти не оставлявшими надежды, – и так тянулось до тех пор, пока мои родители наконец не очнулись. Эмму положили в больницу, и впоследствии она отправлялась туда не раз.

Я понимаю, что все это выставляет мою сестру в очень специфическом свете. Но если бы ты знала Эмму – а мне очень жаль, что ты с ней не знакома, думаю, она бы тебе понравилась, – то увидела бы, что она совсем не такая. Эмма никогда не была жертвой. Да, она была больна, и больна очень долгое время, но на ее личность это мало повлияло.

Болезнь притаилась где-то внутри – непонятный недуг, не поддающийся контролю, поразивший разум, кости и самую сердцевину существа. Это стало частью жизни Эммы, но думай о ее болезни как о пути, который она не выбирала, которого себе не желала, но по которому нашла способ идти. В конце концов она заявила, что больше не желает лечиться, и я изо всех сил старалась уважать это решение.

– Не смотри на меня так, – сказала она, сворачиваясь калачиком на моем диване, защищаясь от моего взгляда, прикрываясь своим джемпером. – Как будто привидение увидела.

Я вскинула бровь, не смогла удержаться.

Многие годы – практически все то время, что я училась в университете, – мне снились кошмары про труп Эммы. Я видела какой-нибудь сон и вдруг в мелькающем калейдоскопе – каникулы, лекционные залы, посиделки с Марни – обнаруживала мертвое тело Эммы, окоченевшее и посиневшее, с широко раскрытыми невидящими глазами. И каждый раз я просыпалась, хватая ртом воздух, дрожа, вся в поту.

– Черт, – процедила она наконец, опять натягивая джемпер. – Все в порядке. Я в порядке.

У меня не оставалось другого выбора, кроме как не углубляться в эту тему. Ругаться все равно без толку, а потерять можно многое.

– Чарльз, – напомнила Эмма, похлопав ладонью по дивану рядом с собой. – Ты хотела что-то рассказать про него.

Я уселась и стала перечислять события предыдущего вечера. Поведала о пьяных излияниях новобрачного, о бессчетных бутылках шампанского, о вновь и вновь наполняемых бокалах. Говорила о его руке, перекинутой через мое плечо, о жесткой ткани его накрахмаленной белой сорочки, царапавшей мою шею сзади. Я закрыла глаза; я знала, что краснею, описывая его ладонь, накрывшую мою грудь, его пальцы, ущипнувшие мой сосок. Я рассказала про то, как Чарльз отстранился от меня, когда в темноте подошла Марни в своем ослепительно-белом платье и села рядом. И тогда возникло ощущение, будто нечто спряталось обратно, едва успев показаться.

Эмма слушала, глядя на меня во все глаза и разинув рот.

– И что она сказала? – прошептала она.

– Ничего, – ответила я. – Ничего не сказала. Она ничего и не видела.

– Совсем ничего? – Эмма опустила глаза на подушку, которую прижимала к груди. – Ты точно уверена? Абсолютно? Все произошло именно так, как ты рассказываешь? Может быть, он просто спьяну немного распустил руки, не особенно соображая, что делает?

Я пожала плечами:

– Все может быть.

– Хотя Чарльз всегда отдает себе отчет в том, что делает и с какой целью, да? Так что это на него вовсе не похоже.

Я улыбнулась. Эмма никогда не встречалась с Чарльзом лично. Если она и имела какое-то представление о нем, оно было составлено исключительно по моим рассказам.

Собственно, эта мысль и не давала мне покоя последние несколько месяцев. Эмма не знала Чарльза. У нее не было оснований не верить моим словам, усомниться в том, что он в самом деле гнусный извращенец, у которого хватило низости лапать свидетельницу на собственной свадьбе на глазах у красавицы-жены. И тем не менее Эмма сразу поставила под вопрос не характер Чарльза, а мою версию событий. Разве это говорит о моей правдивости? О моей способности верно истолковать ситуацию?

По сути говоря, не наводит ли это на мысль о том, что Чарльз в тот вечер не сделал ровным счетом ничего предосудительного, а я возвела на него напраслину? Я лично так не считаю, но тебе стоит об этом задуматься. Ведь моя правда – совсем не то же самое, что объективная истина.

– Ты расскажешь Марни, как ее молодой муж тебя лапал? – поинтересовалась Эмма. – Лично я считаю, что это плохая идея.

Я покачала головой.

– И все равно это как-то дико, – продолжила она. – Прямо очень странно. – Эмма покрутила перед собой подушку, держа ее за уголки и поворачивая на манер штурвала. – Ты испугалась? – спросила она.

– Чарльза?

– Ну да, – кивнула она. – В смысле, тебе было страшно?

– Нет, – безотчетно отозвалась я. – Нет. Не особо.

Но едва я произнесла эти слова вслух, как поняла, что говорю неправду. Я испугалась. Не до ужаса, нет. Но это выбило меня из колеи, смутило и внезапно заставило почувствовать себя кроликом в присутствии удава. И это было нечто большее, нежели страх, который нередко испытываешь, если не можешь прогнозировать ситуацию. Например, когда поздно вечером идешь домой от метро и слышишь за спиной чьи-то шаги, или когда кто-то стоит вплотную к тебе перед дорожной зеброй, или когда видишь незнакомую компанию в безлюдном подземном переходе под железнодорожными путями. Нет, тут было иное. Я столкнулась с преднамеренным действием. Чарльз преследовал некую цель, осуществлял свой замысел – и если он заключался в том, чтобы напугать меня, то ему это удалось.

– Как мама? – поинтересовалась я.

Эмма опустила глаза и принялась теребить нитку, торчавшую из ее джемпера.

– Я не поехала, – призналась она наконец. – Я просто… не смогла.

Я медленно выдохнула, изо всех сил стараясь, чтобы мой выдох не превратился в тяжелый вздох. Я несколько раз объяснила матери – даже записала в ее календаре, – что в эту субботу не смогу ее навестить, так как иду на свадьбу, но вместо меня приедет Эмма.

– Только не ругайся, – сказала Эмма. – Пожалуйста, не ругайся. Я позвонила туда. И попросила передать ей, что я не приеду. Я просто не смогла этого сделать. Понимаешь? Я не смогла.

В детстве моя сестра была невероятно близка с матерью. Мне это казалось совершенно отвратительным – ну как можно так липнуть к кому-то! Конечно, Эмма порой чувствовала, что мать душит ее своей любовью, и на время сбегала от нее, чтобы поиграть со мной в закоулках нашего дома, однако она нуждалась в матери эмоционально и физически, ради поддержки и компании. Как и наша мать, она отличалась повышенной тревожностью и в присутствии чужих людей испытывала беспокойство и неуверенность. В незнакомых местах малышка Эмма пряталась за материнские ноги, робко выглядывая между ними. Дома она повсюду ходила за матерью хвостиком и рвалась помогать ей – на кухне, с уборкой, во всем, за что бы та ни взялась. По вечерам она требовала, чтобы ее обнимали, читали ей, купали перед сном. Эмма нуждалась в матери, а мать нуждалась в том, чтобы в ней нуждались.