Олег Рой - Оправдание невиновных

Парень — ах да, Денис! — усмехнулся:

— М-да, хорошо бы. Вообще-то говорят, что скоро нас всех заменят роботами, но пока что люди эффективнее. Но вот чего у нас нет, так это волшебных палочек. Оборудование вполне прозаическое. Хотя вполне можно считать, что волшебное.

— Конечно, волшебное, — радостно согласилась Арина, почти счастливая от того, что парень оказался «нормальным». Оригинал, конечно, «несу людям свет», надо же такое придумать, но уж точно не сектант. — Ты же сказал, дарю людям свет. И ведь действительно: после вашей работы там, за стеклами гораздо светлее становится. Здорово! — мечтательно повторила она. — А еще здорово… — она почему-то вдруг смутилась, но упрямо продолжала. — Здорово, что… ну вот кто-то мог бы про такую работу сказать, что она скучная. Подумаешь, окна мыть! Да еще каждый день, небось?

— Каждый не каждый, но почти, — согласился Денис. — Зато по выходным можно девушек спасать. Хотя теперь, наверное, придется этот пункт пересмотреть, — голос его звучал серьезно, но в глазах прыгали насмешливые чертики. — Если последние дни хоть сколько-нибудь для тебя характерны — в смысле плотности возникновения затруднительных ситуаций — боюсь, моего личного времени теперь будет хватать на спасение лишь одной девушки. И, весьма вероятно, не только в выходные.

— А если затруднительных ситуаций больше не будет? — довольно саркастически от снедавшего ее смущения поинтересовалась Арина.

— Тогда придется придумывать другие совместные развлечения.

Остроумных ответов, как на грех, в голову не приходило — так что она только плечом пожала неопределенно. Хотя внутри все как будто засветилось. Как будто она, Арина, и есть та самая стеклянная башня, про которую говорил этот удивительный парень с его удивительной работой.

Сколько же у этой милицейской девицы хахалей?!

Она ведь уже готова была опустить голову. И пошла бы за ним, куда велел бы!

Сперва-то, конечно, пришлось бы ее запереть. Это не вокзальные шалавы: те, попав в тепло и сытость, дух от счастья перевести не успевали, лепи из такой все, что надобно. Эта — с норовом. Самостоятельная. Тепло и сытость ей не в новинку. Так что поначалу пришлось бы поучить пожестче. Это уж после можно поводок-то и отпустить.

Но сперва, конечно, она должна признать…

И ведь почти получилось уже. Она уже почуяла силу, почуяла, кто тут настоящий хозяин.

Ведь даже до матери его — вот уж непоколебимая скала — и то дошло. И, кстати, дошло быстро. Это маленьким он на нее снизу вверх смотрел, вздохнуть лишний раз боялся. Впрочем, воспитывала она его правильно. На отца-то, побродягу и шалапута, расчету никакого не было — вот она сызмальства и внушала: будь мужчиной.

И эта уже почти готова была…

Не повезло.

Все из-за той кошки, что сидела возле соседского участка.

Кошек он ненавидел.

Ему было лет восемь или девять, кажется, когда к ним на двор прибился котенок, и он умолял мать «давай оставим, он нам мышей ловить станет, и даже крыс». Никаких мышей и уж тем более крыс у матери в доме, разумеется, и духу не было. Она подробно рассказывала, как, когда Фима еще лежал в колыбели, выводила «серую пакость»: приманками с толченым стеклом, крысоловками, даже кочергой била. Именно крысами мать всегда его пугала: к грязнулям (врунам, лодырям и прочим никчемушникам) приходят крысы. Особенно к грязнулям — грязь мать не выносила. По ночам приходят. И — откусывают нос. Или пальцы. Или — еще что-нибудь. Он буквально видел этих крыс: серых, крупных, с торчащей на загривке клочкастой шерстью и мерзким голым хвостом. И — с длинными желтыми зубами…

Котенок, что приблудился к ним, был тоже серый, но совсем непохожий на крысу: мокрый розовый нос, смешное белое ухо и громадный, как будто у лисы, пушистый хвост.

От котенка, конечно, пришлось избавиться.

Мать же только засмеялась презрительно, глядя на его перекошенное лицо:

— Нашел, над чем нюни распускать! Вон, любуйся! Через два месяца еще десяток ублюдков явится.

Он поглядел за забор и даже не сразу понял, что именно видит. Две кошки метрах в десяти от забора казались одним диковинным зверем — двухголовым, шестиногим, горбатым, совершенно ужасным. Зверь шевелился и издавал чудовищные звуки. Это было отвратительно.

Мать давно ушла в дом, а он стоял и смотрел. Потом его стошнило. Из горла потекла гадкая зеленая жижа — очень горькая, и он подумал, что это правильно. Гадость выходит наружу, а он остается чистым.

Проклятый котенок долго потом ему снился: вырастал до размеров коровы, превращался в отвратительного двухголового горбатого зверя, с которого текла гадкая зеленая жижа, а из растопыренных лап торчали гигантские когти.

Он метался по скрипучей койке, пытаясь вырваться из кошмара, просыпался с криком. Мать стыдила: мужчины так себя не ведут.

Мать вообще всегда точно знала, что и как должно происходить.

Отец же, которого Фимка плохо запомнил, был явным и безнадежным никчемушником. Все говорили, что у него золотые руки, заказы сыпались, как горох из дырявого мешка. Да что толку? То и дело вместо вразумления очередного свихнувшегося механизма принимался мастерить очередную хитрую игрушку.

Ну и пил, конечно. А после старательно вырезываемых «китайских» шариков, которые мать бросила в печку, потому что непорядок и баловство, ушел. Не кричал, не хлопал дверью — просто ушел. Мать, кажется, даже обрадовалась. Только шипела, что лучше бы раньше, а то «всю молодость на этого никчемушника угробила, чтоб он под забором сдох!» Потом у Фимки появился Барсик… потом… они остались с матерью вдвоем. Вдвоем в чисто выскобленном и абсолютно пустом доме. Он почему-то плохо запомнил следующие годы — а ведь они долго так жили. Но вот — не запомнил. Как будто спал, а проснулся уже вернувшись из армии, взрослым совсем.

Отец, хоть и шалапутом был изрядным, все ж не вовсе никчемушником оказался. Помер, как мать и пророчила, под забором. Зато дом отстроил — любо-дорого поглядеть.

Мать про этот дом и слышать не хотела. Ну разве что продать его, да и то — дурное, мол, это наследство, ничего от этого шалопута хорошего быть не может. И уверена была — ее слово будет последним, сын послушается, как всегда было.

Вот только он уже вырос.

Он ведь даже не сказал ей тогда ничего. Но она поняла. Быстро поняла. А он просто стоял и смотрел. Сверху, как и полагается. И думал про ее вечное «будь мужчиной». Уж конечно, она поняла.

Правда, ему уже было на нее наплевать. Переехав в отцовский дом, он почувствовал наконец себя хозяином. И однажды вдруг понял, что означала та фраза из Библии: сотворил человека по образу и подобию своему. Это означало, что он — действительно хозяин. Над ним есть только тот, кто выше всех. А больше — никто. Он сам здесь — хозяин. Хозяин дома, хозяин своей жизни… хозяин жизни вообще. И именно он должен следить, чтобы вокруг был порядок. В нем была эта сила — теперь он знал это точно.