Олег Рой - Увертюра

Это было почти смешно. На такого, пожалуй, посягнушь.

— Стефан, вы можете мне сыграть то, что играли тогда? На прослушивании то есть, — мягко попросила Арина.

Если он и удивился, то не показал этого.

— Конечно.

Он сел на табурет, помедлил мгновение и коснулся клавиш. Сперва легко, словно пробуя — не слишком ли холодна вода, чтобы купаться, потом все тверже и тверже.

Звуки лились, переплетались, расходились в стороны и вновь соединялись: церемонно, как танцоры в менуэте или даже гальярде, очень точно, очень технично, почти виртуозно и… невыносимо скучно. Как вырезанная на рисовом зерне гравюра: вроде и понимаешь, что сотворить ее — великое мастерство, как блоху подковать, но в то же время… жаль. Жаль потраченного времени мастера, жаль его стараний, жаль тщательности, потраченной впустую. Наверное, я ничего не понимаю в серьезной музыке, подумала Арина. Мастерство исполнителя ее, однако, впечатлило. Не то чтобы юноша играл «выше всяких похвал», но, безусловно, близко к тому.

— Как это называется?

— Просто этюд.

— Этюд… Понятно. Стефан, вы остальных слышали?

— Остальных… участников? По-моему, да. Из аудитории регулярно кто-нибудь дверь прикрывал, а мы — ну я и другие, кто возле нее грудился — опять на нее нажимали. Иначе не услышишь ничего, А интересно же!

— Не помните такого… Харитона Седых? То есть, я имею в виду, что он играл.

— Помню. Он показывал прелюдию ля мажор. Вам показать?

— Была бы признательна.

Этот опус звучал поживее его собственного этюда. То ли потому что в нем не было чрезмерной усложненности «этюда», то ли еще по какой причин. Но играл Стефан все так же блестяще. Даже то, что он дважды сбился — играя по памяти вещь, слышанную однажды и случайно — не портило впечатления. И Арина не удержалась:

— А не могли бы вы сыграть что-то… не свое?

— В смысл Генделя, Вагнера, Шнитке, далее везде? — он усмехнулся. — Что именно?

— На ваше усмотрение.

Брови Стефана слегка дрогнули, веки на мгновение приопустились… и через минуту Арина уже забыла, что просьба ее была излишней, что ни техника юноши, ни выбор произведения не имеют никакого отношения к тому, что ей нужно.

Озадачиваться с выбором юноша не стал. Это было попурри из множества музыкальных отрывков, собранных, кажется, совершенно случайно. Бетховена сменяла «Summer time», равелевское «Болеро», замедляясь, переплавлялось в «Yesterday», «Американец в Париже» становился «Картинками с выставки»… Очень странное это было попурри. Словно из всей мировой музыки зачерпнули — как рука возьмет, не задумываясь. Но — Арине вдруг вспомнились рассуждения Мирры о консонансе и диссонансе — «случайная» выборка звучала очень естественно, очень гармонично, так, словно «случайная» последовательность была единственно возможной. Звуки возникали и превращались друг в друга словно бы сами по себе, по собственному желанию.

На губах музыканта играла легкая, едва заметная улыбка. И когда рояль умолк, улыбка еще держалась несколько мгновений. Как улыбка Чеширского кота.

— Но почему вы не поступали на фортепианное отделение? — не сдержалась Арина. — С вашими данными…

— Да что вы! — не дав сыну и рта раскрыть, вмешалась стоявшая в дверях Илона Арнольдовна. — Это же никакого сравнения! Исполнять — и создавать! Многие ли знают Аргерих или Кисина? А ведь это звезды первой величины. И кто бы сегодня помнил Листа или Шопена, не будь они композиторами? А Огиньский? Один-единственный полонез, больше никто ничего и не помнит, так себе композитор был, очень средненький, но — помнят и будут помнить. За одну пьеску! А вы говорите…

— Простите, я не хотела никого обидеть. Спасибо, что уделили время.

— Может быть, чаю? — предложила Илона Арнольдовна, но взгляд ее дышал холодом, и Арина, разумеется, отказалась, мысленно благословляя гостеприимство многодетной Лины. В этом доме, в отличие от того, шумного и беспорядочного, отнюдь не хотелось задерживаться. И ледяная голубизна хозяйкиных глаз, и сияющая безупречность «музыкальной» комнаты заставляли чувствовать себя чужой. Неуместной. Как детская коляска на дорожке королевских скачек.

Арина отошла уже на полквартала, когда ее нагнал Стефан:

— Простите! Можно я вас еще немного задержу?

— Попробуйте.

— Это потому что вы спросили… я не знаю даже, как толком сформулировать. Когда вы попросили сыграть что-нибудь на мое усмотрение. Вам… понравилось?

— Не то слово! — выдохнула Арина.

Простоватое круглое лицо Стефана засияло так, точно внутри его головы имелась лампочка — серьезная такая, ватт на тысячу — и сейчас кто-то нажал на выключатель. Кто-то! Ты сама и нажала. Но видеть, как твои слова — пустяковые, ничего не стоящие, «правду говорить легко и приятно» — видеть, что одна-единственная фраза срабатывает подобно магическому заклинанию… воля ваша, это было очень, очень приятно.

— Спасибо! Я ведь не просто так… Понимаете, мама… у нее свои представления. Она ведь не для себя старается, я понимаю, она хочет, чтобы у меня жизнь сложилась. И я ее очень люблю. Только все равно… Арина, можно вас попросить?

— Смотря о чем.

— Вы занятой человек, если откажетесь, я не обижусь. Но если вам действительно понравилось. Понимаете, у меня есть друзья. Ну то есть не совсем друзья, просто я однажды шел, а они играли в переходе. И теперь мы играем вместе.

— Ансамбль?

— Скорее джаз-бэнд.

Он мялся, как мальчишка, впервые в жизни осмелившийся пригласить девочку в кино. Это было совсем не смешно, скорее трогательно.

— Вы хотите меня пригласить на концерт?

— Как вы догадались?

— Стефан, я следователь, мне положено. Конечно, я с удовольствием приду послушать, — мысленно она все-таки сделала оговорку «если никого не убьют в самый неподходящий момент». — Вы потрясающе играете. Я не специалист, правда, но… — как бы не находя слов, она потрясла перед собой кулаками с выставленными большими пальцами — во!

Стефан вручил ей небольшой, размером в полторы визитки, синий прямоугольничек с белыми буквами и вдруг залился краской:

— Только маме не говорите.

— Вряд ли мы с Илоной Арнольдовной еще когда-нибудь увидимся, — засмеялась Арина. — А вы, главное, ее не бойтесь.

— Да я ее не боюсь, что вы.

— Вы боитесь ее огорчить, это понятно, только с этим, пожалуй, еще труднее сладить, чем с обычным «ой, мама в кино не пустит». Но, Стефан, вы сами сказали: у нее свои представления. Не можете же вы прожить чужую жизнь ради того, чтобы этим представлениям соответствовать? Просто чтобы мама не огорчалась. То есть можете, конечно, но какой в этом смысл? Это ведь ваша жизнь.

— Да, наверное, — проговорил он без особой уверенности в голосе.

Но подумаешь — уверенность в голосе! Главное-то мальчик уже сделал. Он еще сам не понимает, но он уже свернул с рассчитанной мамой дороги. Джаз-бэнд, подумайте! Вот смеху будет, когда лет через десять он и до сочинительства доиграется. Сегодняшнее попурри — явное тому свидетельство.