Линкольн Чайлд - Стихи для мертвецов [litres]

Он сел на пол погруженного в темноту дома, на голые стены которого отбрасывал дергающиеся пятна старый тридцатидвухдюймовый «Тринитрон». Рекламные ролики на экране раскручивались в гротесковой пантомиме – ему удалось приглушить звук дистанционным пультом, но на другие движения уже не хватало сил. Он чувствовал себя парализованным.

Это была чистая случайность, что он переключился на этот канал. И тут появился этот агент ФБР – странный, в черном костюме, но бледный, как сама смерть. Он стоял перед камерой и обращался к нему. К нему .

«Я знаю, вы меня видите и слышите».

Он уставился на экран с таким удивлением, что едва сумел сосредоточиться. Никто еще не говорил с ним так. Даже когда он был очень молод, в хорошие времена до Путешествия, он не помнил таких разговоров, такого сочувствия, такого доброго понимания.

«Я знаю, ваша жизнь была ужасна, вам сделали больно, у вас не было наставничества, которое необходимо нам всем, чтобы отличать добро от зла».

Но он отличал добро от зла. Определенно отличал. В конце концов, он ведь знал, что приносит Покаяние. В этом была суть приуготовления и Действия. Как мог этот человек понимать его… но не понимать этого?

«Моя работа состоит в том, чтобы остановить вас, но я хочу, чтобы вы знали одно: я вам не враг».

Неожиданно обретя контроль над своими мышцами, он швырнул дистанционный пульт в экран. Пульт разлетелся на куски и упал на пол. Несколько мгновений он оглядывался вокруг в смятении и печали, видя пыль, скопившуюся в углах, отслоившиеся обои, входную дверь с двумя треснувшими панелями, наружный фонарь в форме совы с разбитой лампочкой… и вдруг неожиданно расплакался. Он не плакал больше десяти лет, а теперь завыл, распростершись на полу, корчась, скрежеща зубами, ударяя кулаками по старым деревянным планкам. Он визжал, словно один только звук мог обуздать демонов внутри его, вернуть ушедшие годы, отменить ужасное, неописуемое Путешествие.

Но демоны не покидали его, и наконец вопли затихли: перешли сначала в плач, потом в сдавленные рыдания, а потом… в ничто. Он лежал на полу, его изможденное тело болело.

«Моя работа состоит в том, чтобы остановить вас, но я вам не враг».

Он заставил эмоции покинуть его, выровнял дыхание, позволил кротости понемногу вернуться к нему во тьме комнаты. Он прошелся по своим чувствам, одному за другим, закончив звуком. Все было тихо, остался только фоновый гул, который никогда не уходил полностью.

Слабость, проявленная им сейчас, была ожидаема. Несмотря на эту слабость, он знал свой долг и все еще был достаточно силен, чтобы выправить положение.

Теперь у него появилось кое-что новое, к чему следовало приготовиться.

«Моя работа состоит в том, чтобы остановить вас».

«Моя работа состоит в том, чтобы остановить вас».

Медленно, очень медленно он поднялся с пола. Почувствовал твердую почву под ногами, и его решимость не поколебалась. Оглядел погруженную в сумерки комнату, освещаемую только тусклым экраном телевизора.

Этот человек, облаченный в черное, словно судья, пытавшийся объясниться с ним таким способом, – кто он такой? Всего лишь агент ФБР? Или ангел мщения… или великий инквизитор?

Он не знал. Зато он знал, что ему предстоит важная работа и столько всего от него зависит.

Он целеустремленно направился к единственным предметам мебели в комнате – обшарпанному карточному столу и складному стулу. Сел и придвинулся к столу. На черной виниловой столешнице лежали три свертка мягкой фетровой ткани.

Он смотрел на свертки, пока его сердце возвращалось к нормальному ритму. Затем взял левый сверток и развернул его: внутри лежали старый точильный камень из карбида кремния, жестянка с матово-черным театральным гримом и помятая консервная банка с легким минеральным маслом. У камня, отличавшегося качеством, каким не обладают современные камни, было две разные стороны: зернистостью в четыре тысячи и две тысячи. Поскольку он никогда не позволял своим друзьям затупляться, потребности в более грубом камне не возникало.

Два других свертка он развернул гораздо осторожнее. В первом спал Арчи. Во втором – Мехитабель. Он не хотел их будить слишком грубыми движениями.

Только посмотреть на них в теплом мигающем мерцании телевизора, чтобы напомнить себе о трагических обязательствах. Так много зависит от …

Он взял точильный камень, положил перед собой. Стороной большей зернистости вниз. Потом смазал несколькими каплями масла сторону зернистостью четыре тысячи. Он знал, что теперь чаще используют воду, но предпочитал старые способы – как предпочитают старых друзей. Двумя пальцами он втер масло в камень, в котором появилось наконец тусклое сияние. В течение шестидесяти секунд он аккуратно отирал пальцы о штанину своих черных джинсов. Только после этого взял он в руку Мехитабель, поместил ее лезвие точно под углом в пятнадцать градусов относительно камня, а потом, почти неохотно, без радости, принялся затачивать длинными, размеренными движениями.

Письма, адресованные Смитбеку, заполнили уже три ящика, стоящие один на другом в его отсеке. Эпистолярный поток оказался неожиданным благом. Конечно, почти все эти письма, исключая подлинное письмо от самого Брокенхартса, были написаны чудаками, психами, безумцами, злобными соседями, ясновидцами, отвергнутыми мужьями и женами и другими ненормальными, но тем не менее они были настоящим кладезем историй. После той истории, которую Смитбек раскопал неделей ранее, он писал практически без перерыва.

Например, была статья о психе, который проник в склеп Флейли со спиритическим маятником и говорящей доской, заявляя, что может устанавливать контакт с умершими. Потом была заметка о том, как одна радикальная феминистка разогнала встречу поэтической группы «Люди Железного Ганса» [44] Имеется в виду одноименная сказка братьев Гримм. . И история неудачника-кардиохирурга, который стал жертвой широко распространившейся теории заговора: приехал утром на работу в свою больницу и обнаружил там поджидающую его толпу.

Ко всему этому неожиданное появление Пендергаста на экране телевизора предыдущим вечером не только не успокоило общественное мнение, а, напротив, наэлектризовало город. Половина жителей Майами была разъярена тем сочувственным тоном, каким агент выразил свой импровизированный призыв, а другая половина пришла в неистовство оттого, что власти все еще не поймали Брокенхартса. Ни о чем другом никто и не говорил.

Единственным, кто среди всей этой какофонии внезапно затих, был сам Брокенхартс. Убийства прекратились, письма перестали приходить – ничего не происходило.