Эрин Келли - Каменная пациентка [litres]

– А что насчет сроков? – Я спросила про это, думая о собственных сроках: интересно, успею ли я выбраться из Настеда вовремя, чтобы принять посткоитальную противозачаточную пилюлю? Моя рука непроизвольно потянулась к животу.

– Она должна родить через шесть недель.

– Я не про ее пузо. – Я не могла заставить себя произнести «Малыш Клей». – Ребенок. Сколько ему? Если все думают, что он от Джесса, то значит, считают, что Джесс изменял мне?

Мама задумалась, подсчитывая в уме.

– Я думаю, это скорее выглядит, как будто он не позволил своей постели долго оставаться холодной и быстро нашел тебе замену, чтобы утешиться… О, спасибо, милая!

Колетта стояла рядом, держа стакан воды обеими руками и глядя на мою ладонь, все еще лежащую на животе.

– Ты была беременна? – Колетта не обратила внимания на предупреждающий мамин взгляд. – Это несправедливо по отношению ко мне – не знать! Я не могла засыпать без тебя целую вечность. Я лежала без сна и думала: что, если ты забеременела и ушла, чтобы отдать ребенка на усыновление, как в старые времена? – Несмотря на завивку и дезодорант, она по-прежнему оставалась маленькой девочкой, не подозревавшей, что в 1989 году нежелательная беременность была бы не катастрофой из романов Кэтрин Куксон [14], а неудобством, которое может исправить любой хороший доктор. Еще один камень моей вины в довесок к остальным. – Я бы помогала тебе с ребенком. Тебе не нужно было уходить!

Я наклонилась к Колетте.

– Дорогая. Нет, я никогда не была беременной. Я просто рассталась с ним, вот и все. Мне выпал шанс получить хорошее образование, и я им воспользовалась. Это не имело к тебе никакого отношения. Я ненавидела себя за то, что пришлось тебя оставить, я скучала по тебе каждый день. – На моих глазах выступили слезы, но я не пыталась бороться с ними. – Я не собираюсь заводить ребенка еще долгое время, но когда сделаю это, ты можешь нянчиться с ним, сколько пожелаешь.

Колетта прищурилась, а затем протянула мне согнутый мизинец. Я просунула в него свой и встряхнула.

Малыша Клея привели в порядок. Джесс кормил своего «сына» из бутылочки, в то время как Мишель закинула ноги на стул, и пухлые лодыжки лишний раз подчеркивали избыточный вес ее тела. Через ее плечо он еле заметно качнул мне головой. Я кивнула в ответ, показывая, что не собираюсь рассказывать ей о поездке на мотоцикле, о поле и о том, что я все еще ощущаю его руки на своей коже. Мы прощали друг друга, тайно и полностью.

Мишель поймала мой взгляд. Она выглядела не торжествующей собственницей Джесса, а скорее испуганной. Я вновь задумалась – как долго она смотрела тогда на нас через дверь, и мне было интересно: распознала ли она, что я в тот раз притворялась. Ее лицо подсказывало мне, что нет. Я надеялась, что улыбка, которой я ее одарила, даст ей понять, что я больше не являюсь угрозой. Она улыбнулась в ответ, слегка нервозно, но почти мило. Однако Джесс не принадлежал ей целиком и никогда не будет. Возможно, Мишель и связывает с ним их новая жизнь, но меня с ним связывает смерть. Когда я посмотрела на Джесса, в его глазах было прежнее желание.

Я повернулась и пошла прочь.

Кто-то оставил бутылку «Шардоне» без присмотра. Я прихватила ее с собой наружу и прижала к губам, чувствуя, как кислый вкус смывает мои эмоции. Я прислонилась к стене «Социала» и смотрела на Назарет поверх мерцающих болот, на его широкие, приземистые, изломанные очертания. Хелен Гринлоу должно быть известно, что Клей найден и похоронен. И снова преступление сошло ей с рук, пока другие за него расплачивались. Интересно, отмечает ли она подобные события на своем пути? Ощущает ли раскаяние или облегчение, или причудливую смесь обоих этих чувств? Я сомневалась, что она вообще способна что-либо чувствовать.

Хелен Моррис твердо уяснила две вещи насчет того, что родители называли ее «ежедневным моционом».

Во-первых, они не должны были узнать, что вместо степенной прогулки из их фантазий – она бегала; так быстро, как только позволяли ее ноги и сердце; так, что две длинные косы хлестали ее по спине, словно кнуты. Остальные девочки забыли про бег, как про кошмарный сон, после сдачи школьного кросса. Хелен бегала в парусиновых теннисных туфлях, а когда выходила – скрывала старомодные спортивные трусы под пышной юбкой-колоколом, которую затем снимала и, аккуратно сложив, прятала в небольшое углубление, проделанное в живой изгороди. Место, куда на этот раз родители привезли Хелен, находилось на диком каменистом побережье между Алдебургом и Саутволдом и было исчерчено широкими пустынными тропами и закоулками, так и приглашающими по ним пробежаться, словно желающими услышать топот ее ног.

А во-вторых, без этого ежедневного моциона ее жизнь, и так зажатая в узкие рамки, превратилась бы и вовсе в ничто. Пробежки давали почувствовать хоть какое-то отличие от тюремной камеры или гроба. У Хелен была своя теория – скрытая от родителей – что если бы все люди бегали каждый день, то имели бы более ровный характер, меньше болели, и это со временем распространилось бы на всю страну. Когда из-за плохой погоды приходилось сидеть дома, ее разум начинал зудеть. В дождливые дни Хелен ссорилась со своей матерью. Эжени вышла замуж за Питера Морриса довольно поздно, и никогда не скрывала разочарования своим «чудом появившимся» единственным ребенком – в сорок пять она уже было думала, что материнство обошло ее стороной, – выросшим таким своевольным и не желающим подчиняться. Эжени почти отчаялась оттого, что Хелен не хочет спокойной жизни.

А теперь Хелен узнала и третий факт о своих ежедневных пробежках; или, вернее, прямое следствие их. Тело Хелен поняло это задолго до нее самой – внезапное неудобство совершенно исправного бюстгальтера, вкус меди на языке, спутанность мышления и легкие, которые с каждым днем теряли немного больше возможностей.

Сегодня все, на что она оказалась способна, – кое-как пробежать три мили вглубь от побережья в направлении Гринлоу-Холла. Она выдохлась намного раньше, чем показались его дымоходы, и развернулась, чтобы так же вяло потащиться обратно домой, в Сайзуэлл-коттедж.

Страдание сменилось паникой, когда она увидела живую изгородь. Юбки не было там, где Хелен ее оставила.

Страх на время вернул ей прежнюю энергию и ясность ума. Робин находился в Лондоне, и в любом случае подобные шутки не в его духе. Ветра, способного унести юбку, тоже не было. Может, ее кто-то украл? Вряд ли. Весь смысл маршрута Хелен заключался в том, что никто (почти) о нем не знал. Этой тропой не пользовались – слишком уж заросшей и изрытой копытами лошадей она была – и пешеходы пренебрегали ею в пользу недавно проложенной прибрежной дорожки. Уединенность – это то, на что Хелен обращала внимание в первую очередь.