Эрин Келли - Каменная пациентка [litres]

Клей понимал, что я права, но выдержал мой взгляд.

– Могу я увидеть тебя снова, хотя бы? После… ну, ты знаешь.

Это было последнее, чего желали бы мои родители. Я спросила себя – что я творю, неужели пытаюсь воспроизвести молодость своей матери, на этот раз правильно? Было много «за» и много «против». Я чувствовала себя проще в компании прямолинейного, неосуждающего Клея, чем в какой-либо, которые я могла только вспомнить, начиная с детства. Кроме того – кто не хотел бы иметь персонального тренера?

– Какая ужасная идея. – Я протянула ему телефон, чтобы он вбил свой номер. – Давай сделаем это.

Сеанс тай-чи подходит к концу, и участники разбредаются из-под дуба – их спины прямее, чем десять минут назад. Папа смотрит сквозь них невидящим взглядом. Интересно, он хоть заметил, что они там? Однако он замечает, как за нами поворачивается дверная ручка. Это заставляет его подскочить на месте. Мы отворачиваемся от зеркального окна и смотрим, как открывается дверь и медсестра, поводя бедрами, втаскивает кресло-каталку спиной вперед, а затем разворачивает ее лицом к нам.

– Привет, дорогая, – говорит папа. – Как все прошло?

Я узнала бы такой взгляд где угодно: лицо после терапии. Мамины глаза сухие, но ее щеки пошли пятнами. В любую минуту она может издать глубокий, прерывистый вздох. Сегодня вечером ей будет больно моргать. Она делает знак медсестре подвезти ее к нам поближе. Оставшаяся нога обнажена. Я очень стараюсь скрыть свои эмоции, но не могу смотреть на это орудие пыток испанской инквизиции: обхватывающие металлические конструкции и шипы, которые врезаются прямо в ее опухшую, пурпурную плоть.

– Давай согреем тебя, – говорю я, стаскиваю с себя одеяло и накрываю ее ногу. Если я продолжу говорить, мы сможем незаметно проскочить этот момент. – Как ты ладишь с доктором Адиль?

– Я никогда не понимала, как это истощает физически, – отвечает она своим новым дрожащим голосом, как будто это ее легкие, а не ноги приняли на себя основной удар. – Я знала, что ты справлялась, но до сих пор мне не приходило в голову, насколько утомительным это может быть.

Кажется, эта фраза совсем исчерпала ее силы.

– Ой, мама, прекрати, – говорю я. – Я не в твоей лиге, и ты это знаешь. – В иерархии «Лиственницы» ее нервный срыв считается чепухой начального уровня. – Тебя даже не отнесли ни к какой категории, ради всего святого. Ты как девственница на оргии. Ты…

Папа взрывается, приподнимаясь на стуле:

– Хонор, Бога ради! Ты можешь перестать тараторить хотя бы на пять минут?

– Прости, – произношу я. Однако на лице мамы появляется тень улыбки. Она знает, что когда я прекращаю шутить, то ей действительно пора беспокоиться. Она понимает, что это защитный механизм; знает – как только я по-настоящему осознаю, что происходит, то не сомкну глаз двадцать четыре часа в сутки. Я не могу представить аварию; не потому, что мне не хватает воображения – ах, если бы! – а потому, что не могу не примерять на нее ситуацию с Джессом. Она успела дать задний ход в последнюю секунду; поезд лишь зацепил ее машину, но этого оказалось достаточно, чтобы срезать капот, как крышку с консервной банки, и разметать обломки через два поля. Нижнюю половину ее левой ноги нашли почти в полумиле оттуда. Я знаю этот переезд, я знаю эту машину, я знаю свою мать, и все же, когда эта картина начинает крутиться в моей голове, пейзаж Саффолка внезапно сменяется лондонской автобусной остановкой, огнями светофоров, грязными тротуарами и Джессом, которого увозят на носилках.

Папа встает и пересекает комнату в пять шагов, держа руки в карманах, а затем возвращается.

– Я тут подумал, что могу отвезти вас обеих куда-нибудь пообедать сегодня, – произносит он. У него тоже новый голос; принужденно-веселый, и от этого почему-то сильнее разрывается сердце, чем если бы он выставлял свое горе напоказ. – Дать вам передышку от больничной еды. Тут есть гастро-паб вверх по дороге, который имеет четыре звезды за доступность для маломобильных людей. – Он поднимает свой телефон, показывая мне обзор на сайте для путешественников.

– Я уже заказала обед в комнату для всех нас, – сообщает мама. – Может быть, завтра?

– Конечно! – радостно восклицает папа.

Мы вдвоем – теперь эксперты в этом деле – вытаскиваем маму из ее кресла и пересаживаем на диван.

Когда раздается следующий стук в дверь – это не тележка, полная еды, а Костелло и Грин в своих юбочных костюмах. Полиция всегда преподносит сюрприз, даже когда ждешь их.

– Добрый день, Марианна, Сэм, Хонор, – приветствует нас Костелло, старшая из них двоих, но менее официальная. – Произошло важное событие.

Голос мамы становится жестким.

– Вы можете сообщить мне об этом с глазу на глаз? – говорит она.

Папа и я смотрим друг на друга в тревоге. Что она желает от нас скрыть? Голос Джесса снова начинает звучать в моей голове. «Я и твоя мама… мы сделали кое-что по-настоящему глупое…» В этом деле есть нечто большее, чем она показывает; я так и знала. Есть что-то важное, что-то настолько огромное, что Хелен Гринлоу решила отправить Джесса в могилу, чтобы все скрыть. Боже. Боже. Мой пульс вновь начинает отдаваться ударами молота в ушах. Это так называемая «катастрофическая» или «упреждающая» тревога. Я права, не так ли?

Мы с папой выходим в коридор, и я прижимаю ладони к стене, как будто могу оттолкнуть прочь то, что накатывает.

– Как ты думаешь, о чем они говорят? – спрашиваю я у папы.

– Я не знаю, дорогая, – отвечает он. Я изучаю его лицо, темные круги под глазами, подсчитываю морщины вокруг его губ, которых не было еще месяц назад. Копна его волос почти такая же большая, как у Хелен Гринлоу. Мама могла сделать что-то нехорошее, и он бы принял это; но тот факт, что Джесс имел и все еще имеет такую власть над ней, такую связь с ней – убивает его.

Это всего лишь догадки с моей стороны, конечно. Папа этого не скажет, и вопреки тому, что я умоляла его открыться мне – я благодарна сейчас за то, как мужчины подавляют свои эмоции. Мои и мамины – это все, с чем мне нужно сейчас справиться.

Дверь открывается почти мгновенно. Это Грин.

– Вообще-то, – говорит она, – не могли бы вы войти?

Я готова Богом поклясться, что мама сделала косметическую подтяжку лица или нечто подобное за прошедшую минуту. Понятно, что она все еще не выглядит счастливой в прямом смысле, но это страдальческое выражение, которое она носила с тех пор, как пришла в себя, с тех пор, как узнала о случившемся с Джессом, – оно исчезло.

– Вы действительно можете так сделать? – спрашивает она Костелло, как ребенок родную мать.

– В двух словах, мы не будем выдвигать обвинение против кого-либо в смерти Джесса Брейма. У нас недостаточно доказательств, чтобы предъявить обвинение Хелен Гринлоу в чем-то более серьезном, чем причинение смерти из-за неосторожного вождения, в котором она уже признала себя виновной, и это не предусматривает тюремного заключения. С вами больше не будет никаких волнующих бесед, Хонор. Вас это теперь никак не касается, все кончено.