Кейт Аткинсон - Большое небо

Ехали довольно долго, и чем дальше, тем больше ветшали задворки за окном – неказистые кафе, тату-салоны, гаражи и автосервисы, абсурдным образом преобразившиеся в похоронные бюро, словно так им и было на роду написано. Винса нежданно-негаданно посетило воспоминание о матери – как она лежала в сумеречном похоронном бюро, где пахло пчелиным воском и чем-то менее приятным: формальдегидом, наверное, хотя, может, это он вспоминает законсервированные образцы организмов на школьных уроках биологии.

Мать умерла от какого-то безымянного рака – вроде бы постыдного, судя по тому, как приглушенно его обсуждали подруги и родственницы. Винсу было всего пятнадцать, мать казалась старухой, а так-то она была значительно моложе его нынешнего. Мать хорошо стряпала – Винс по сей день живо вспоминал вкус ее жаркого и бисквитного пудинга на пару. После ее смерти Винс с отцом жили на готовых мясных пирогах из мясницкой лавки, варили треску в пакетах, и от такого рациона утрата ощущалась острее. «Скучаю я по стряпне твоей матери», – говорил отец – имея в виду, подозревал Винс, что скучает по женщине, а не по ее пастушьему пирогу, хотя пирог и мать стали как бы неразделимы: так «Венди» отчасти подразумевает «бонсай» и «просекко». А из чего состоит Кристал Холройд? Из конфет, и пирожных, и сластей всевозможных, вероятно. Винс вообразил, как кусает ее – в ногу или в руку – и слышит сахарный хруст. Господи, Винс, уймись, подумал он. Совсем сбрендил?

В конце концов они вырулили на окраину, почти уже в загородные поля, и тут Стив свернул влево и покатил по длинной петляющей дороге между разросшимися кустами и деревьями. У Венди руки бы тут зачесались врубить газонокосилку, подумал Винс. Но потом вспомнил, что Венди больше ничего не хочет, в этой жизни у нее не осталось никаких чувств. Где она теперь – в следующей жизни, стрижет и кромсает кустики? Винс надеялся, что Венди не попала в ад, хотя вообразить ее в раю нелегко. Не то чтобы Винс верил в ад и рай, но невозможно представить, что Венди нет вообще нигде. Ради нее он надеялся, что, если она в раю, райский штат укомплектован ангелами низшего чина и они верой и правдой служат ей после тяжкого дня в бонсайных полях. («Я вымоталась, Винс, принеси мне просекко, а?») Мать Винса хотя бы с удобством разместилась в баптистском похоронном бюро – а Венди до сих пор лежит где-то на холодном столе, точно медленно гниющая пикша.

– Винс… ты как?

– Ой, извини… задумался. Про Венди.

– Хорошая была женщина.

– Ты считаешь?

Стив пожал плечами:

– Ну вроде. Я-то с ней встречался всего пару раз. Человека узнать – целая жизнь нужна. Софи меня удивляет до сих пор.

Винс вспомнил свою кошку. Его Софи, в отличие от Софи Стива, в молодые охотничьи годы таскала Винсу в подарок мышей. Бархатистые крошки – Софи без устали с ними играла, а в финале откусывала им головы. И Винс тоже беспомощная мышка, с которой играет инспектор Марриот? И скоро ли ему откусят голову?

Машина свернула, и впереди замаячило большое заброшенное здание. Побитая вывеска гласила: «Белые березки: у нас как дома». Прежде тут, наверное, было какое-то учреждение, психбольница или дом престарелых, но для таких целей здание больше не подходило – явно закрыто уже не один год. Винс терялся в догадках, что за дельце может быть здесь у Стива.

– Посиди в машине, – сказал ему тот, атлетически выпрыгивая из «дискавери». – Я на пять минут.

Пять минут что-то затянулись, отмечал Винс, поджидая Стива в машине. Вдруг подступило другое воспоминание. Что за день такой – прямо у Винса на глазах с прошлого сдирают обертки. Когда Винс был маленьким, у одного друга его отца был участок, и этот друг отдавал им лишние овощи из своего изобильного урожая – свеклу, фасоль, салат. Боб, вот как его звали. Дядя Боб. Летними вечерами отец Винса часто мотался к Бобу на участок. Машины у них не было, был фургон – на боку художник намалевал «Роберт Айвс – сантехник». Времена были прямолинейные, никто не стремился изобретать хлесткие имена или емкие слоганы. («Наше дело – труба», – недавно прочел Винс на боку белого фургона.)

Когда Винсу было лет шесть или семь, отец как-то вечером взял его с собой на участок к Бобу.

– Спроси, нет ли у него картошки! – крикнула мать вслед, когда фургон уже отъезжал от обочины.

– Посиди в фургоне, – велел отец Винсу, припарковавшись у въезда на участок. – Я на пять минут.

И Винс остался один, а отец, насвистывая, ушел искать Боба в сарае у дальней границы участка.

Августовские сумерки сгустились темнотой. Участки вокруг пустовали, и Винсу стало страшно. В те годы его ужасно пугали мысли о призраках и убийцах, а темноты он боялся до смерти. Он сидел целую вечность, воображая все кошмары, которые, вероятно, приключились с отцом, – и хуже того, все кошмары, которые вот-вот приключатся с ним самим. Когда отец вернулся, по-прежнему насвистывая, Винс уже трясся, плакал и на человека не походил.

– Ты чего ревешь, дурень? – спросил отец, обнимая огромный салат, букет гвоздик и мешок запрошенной картошки. – Нечего тут бояться. Мог бы пойти и поискать меня.

А Винс-то и не знал. Не знал, что у него есть свободная воля, самостоятельность. Он был как собака: сказали сидеть – он и сидел.

Боб был старше отца, жил бобылем, и в благодарность за овощи его по воскресеньям часто приглашали на обед. У отца были оговорки: «Не садись к дяде Бобу на колени, если позовет». Боб и впрямь вечно уламывал Винса посидеть у него на коленях («Иди, паря, обними старого дядю Боба»), но послушный Винс к нему не шел. Матери дядя Боб нравился – он смешной, говорила она.

– Торчит у себя в сарае – прямо и не знаешь, чем это он там занят.

Винс годами не вспоминал дядю Боба. И фургон забыл напрочь. «Роберт Айвс – сантехник». Винс скучал по отцу. Но все равно нельзя вот так оставлять ребенка одного.

Часы на приборной доске «дискавери» сообщили, что Стива нет уже почти полчаса. Что за бред, Винс успел бы дойти до «Бельведера» пешком, а он торчит тут, как болван, и в пупке ковыряется.

Нынче он самостоятельный человек. Не всегда сидит, если сказали сидеть. Винс вылез из машины. Запирать не стал, поднялся на крыльцо «Белых березок». Вошел.

Гданьск. Совершил посадку .

Ну наконец-то, подумал Энди. Самолет вылетел с двухчасовым опозданием и потерянного времени почти не наверстал. Энди смотрел, как статус переключается туда-сюда с «по расписанию» на «задерживается», «летит» и «ожидается», словно самолет навсегда застрял в прорехе пространственно-временного континуума, кружит в ожидании посадки где-то в космической пустоте. К восьми вечера Энди и сам провалился в черную дыру, выпив четыре эспрессо и в мельчайших подробностях изучив «Дейли мейл» от корки до корки. До того дошел, что даже взялся за судоку – и без малейшего успеха. С тех пор как он доставил таек в «Березки», миновали как будто не часы, а дни. Одна тайка сопротивлялась, и Василий подхватил ее за талию и поднял, а она возмущенно брыкалась и пиналась. Без толку, для Василия она – все равно что кукла тряпичная. Перед глазами Энди так и стояло ее перекошенное лицо – девушку уносили, а она кричала: «Мистер Энди! Мистер Энди, помогите!» Иисус прослезился [101] Ин. 11: 35; самая короткая фраза в Библии. . А вот Энди нет, ясно? Сердце у него что камень. А если треснет? Уже трескается? Уже повсюду побежали трещинки. Мистер Энди! Мистер Энди, помогите!