Кейт Аткинсон - Большое небо

– Винс, успокойся, – посоветовал Стивен Меллорс – а это, как известно, примерно худшее, что можно сказать человеку, который размахивает стволом. – Хорошо, хорошо, – прибавил он, когда Винс прицелился в него тщательнее. И обиженно плюхнулся на пол.

– Биту свою дебильную положи, – сказал Винс. – Хорошо. Пни ее ко мне.

– Подыхаю, – пробубнил Энди. – А то, может, вы не заметили.

– У тебя просто царапина, – сказал ему Винс. – Не гони волну.

– Мне надо елеосвящение.

– Без понятия, что это, но его тебе не надо.

Бывший католик Джексон хотел было пояснить термин, но передумал: Винс теперь ровно целился в голову Стивену Меллорсу, и, вполне вероятно, елеосвящение вот-вот понадобится этому последнему.

– Не стреляйте, – сказал Джексон. – Вы этого не хотите, Винс. – (Тоже популярный в «Балкере» афоризм.)

– Я-то как раз хочу.

– Сюда уже едет полиция.

– Не врите. И вообще, это не важно. Знаете, – непринужденно продолжал он – ни дать ни взять два кореша за пивом в пабе, – я когда служил в армии, у нас кое-кто говорил, что лучше погибнуть в бою, биться до последнего, чем оттрубить свои девять десятков. Чем тащиться по жизни, – слегка усмехнулся он. – И я этого никогда не понимал.

– А теперь понимаете?

– Ага. И вы, я думаю, тоже.

– Нет, – сказал Джексон. – Прежде – возможно, сейчас нет. Лично я готов тащиться до упора. Охота с внуками познакомиться. Опустите пистолет, Винс. – (Разговаривай с ним, пусть он говорит. Люди не стреляют, пока говорят.) – Подумайте о дочери… Эшли, да? Приедет полиция с отрядом спецназа. Вас могут застрелить – если они стреляют, то на поражение.

– Да не приедет никакая полиция, – сказал Винс.

И, похоже, ошибся. Похоже, полиция уже приехала. В палату вошли две девушки – не то чтобы спецназ, однако цирковая труппа собралась в полном составе.

– Детектив-констебль Ронни Дибицки, – объявила одна, предъявляя удостоверение. – Прошу вас, сэр, опустите пистолет, пока кто-нибудь не пострадал.

– Я вот уже пострадал, – отметил Энди Брэгг.

Их дуэтная стойкость под дулом заряженного пистолета восхитила Джексона. Храбрые, подумал он. Мужчины падают. Женщины восстают.

– Этому человеку срочно нужна медицинская помощь, – сказала одна детектив-констебль, опускаясь на колени подле Энди Брэгга. Хотела было заговорить в рацию, но Винс сказал:

– Бросьте. Встаньте, отойдите от него.

– Ничего, «скорая» уже едет, – сказал Джексон.

И не одна, хотелось бы верить.

– Замолчите, – сказал Винс. – Все.

Он нервничал все сильнее, что неудивительно. Под этим своим пистолетом он теперь пас толпу народу, в том числе двух офицеров полиции, и обе, похоже, с Винсом уже знакомы. («Мистер Айвс, вы меня помните? Ронни Дибицки».)

– Кто-нибудь может объяснить, что тут происходит? Мистер Броуди? – обратилась одна к Джексону.

– Помимо самоочевидного? Нет. – Пауза: Джексон засек «мистера Броуди». – Вы откуда знаете, как меня зовут? – растерялся он.

– Мистер Броуди, это же я. Реджи. Реджи Дич.

– Реджи?

Миры сталкивались и слипались. Может, Джексон взаправду взял и спятил. Или у него глюки. Или это альтернативная реальность. Или все три варианта разом. (Реджи! Малютка Реджи Дич!)

– Задержите его, – сказал ей Винс, стволом указывая на Стива Меллорса. – Его зовут Стивен Меллорс, и он мозг всего предприятия.

Энди Брэгг заворчал – кажется, не согласился с характеристикой «мозг».

– Потому что иначе я его пристрелю, – сказал Винс. Шагнул к Меллорсу и повторил: – Задержите его, – и теперь дуло и голову Меллорса разделяли считаные дюймы. – Иначе пристрелю, честное слово. Выбор за вами – так или эдак. Я бы лучше выстрелил, но задержание меня устроит.

– Да ебаный же в рот, – сказал Меллорс, ни к кому конкретно не обращаясь.

Очевидно, один только Джексон заметил, как Ронни Дибицки выскользнула за дверь, – все остальные увлеченно наблюдали за пистолетом и отмечали его близость к голове Стивена Меллорса.

– Стивен Меллорс, вы задержаны по подозрению в… – произнесла Реджи. Покосилась на Джексона, и он сказал:

– Попробуй для начала тяжкие телесные. Потом, наверное, сможешь добавить Закон о современном рабстве. И еще пару-тройку тонких штрихов.

– Стивен Меллорс, – сказала Реджи, наградив Джексона недобрым взглядом, – вы задержаны по подозрению в умышленном причинении тяжкого вреда здоровью. Вы не обязаны давать показания, но если при допросе вы не упомянете того, на что впоследствии сошлетесь в суде, это может помешать вашей защите. Все, что вы скажете, может быть использовано в качестве доказательств.

И тут одна из девушек нестойко вскочила и, точно обвинительница в мелодраме, ткнула в Стивена Меллорса пальцем.

– Марк Прайс, – сказала она. – Ты Марк Прайс.

Снились ей сливы. Всего несколько дней назад они сидели коленка к коленке, Надя, и Катя, и их мать, на балкончике материной квартиры, ели сливы из старой пластмассовой миски. Сливы были цвета синяков. Больших лиловых синяков.

Сливы они собрали, когда навещали дедушку на ферме. То есть у него не совсем ферма, просто участок, но дедушка выращивал там кучу всего. Сливы, яблоки, вишню. Огурцы, помидоры, капусту. В детстве они помогали ему квасить эту капусту, втирали соль, пока не размягчались листья. У дедушки на веранде стояла огромная деревянная бадья этой капусты. Капуста пряталась от зимнего холода под толстым слоем плесени. Катю воротило. У нее всегда был слабый желудок – мать говорила, что Катя привереда, но Катя в основном переживала из-за веса.

Ходить с дедушкой на охоту Катя тоже не любила. Отвращало ее не столько убийство, сколько свежевание. Дедушка умел содрать с кролика шкурку за несколько секунд, а потом рассечь брюхо и вывалить дымящиеся кишки. Они даже на землю упасть не успевали – дедушкины собаки пожирали их на лету. Надя усердно училась у дедушки – таскалась за ним по лесам и полям, выслеживала кроликов.

И лис тоже, хотя Катя говорила, что, если б дедушка не стрелял лис, лисы бы тогда ели кроликов и никому не приходилось бы мотаться по окрестностям и притворяться ковбоями, паля во все подряд.

Надя стреляла метко. Как раз на выходных подстрелила лису – большую бурую тварь с огромным хвостом. Лучшие шкуры дедушка прибивал на дверь дровяного сарая. «Трофеи», – говорил.

Надя была его любимица. «Моя силачка» – вот как он ее называл. Кате было все равно. Ее вообще мало что волновало, кроме фигурного катания. Надя бросила балет, чтобы мама смогла платить за секцию. Надя не обижалась – отчасти оно, пожалуй, и к лучшему, больше не надо изо дня в день кому-то что-то доказывать. Надя любила сестру. Они дружили – лучшие подруги. Надя ходила на все Катины выступления. Расстраивалась ужасно, когда Катя проигрывала или падала, потому что на льду Катя была прекрасна. Когда ей пришлось бросить фигурное катание, Надя переживала едва ли меньше ее.