Джастин Скотт - Месть

В волнении Харден забыл о коде.

— Почему? — закричал он, нажимая на кнопку микрофона.

— Рентген, рентген, рентген!

— Почему, черт побери?!

Он услышал, как за тонкой переборкой пошевелилась Ажарату и позвала его во сне. Заглянув за переборку, он увидел, что она повернулась на койке лицом к стене.

— Почему? — снова прошептал он в микрофон.

Ответ Майлса прервал громкий треск. Русский радар. Он звенел, как монеты в кружке у слепого нищего. Харден ждал, когда треск кончится, едва сдерживая себя. Черт возьми, что Майлс хочет сказать?

В ту ночь, когда они говорили с Майлсом, Хардена не удовлетворила уклончивая ссылка на «демократическое государство, нуждающееся в новом оружии».

«Вы имеете в виду Израиль?» — прямо спросил он.

Майлс улыбнулся:

«Может быть, вы хотите еще что-нибудь узнать?»

Он слушал, спокойно улыбаясь, пока Харден излагал свои подозрения. Затем ответил ему одной фразой. Он хочет, чтобы Израиль рассматривал нефтяные танкеры как «возможную мишень».

«Что, если, — спросил он, — что, если Израиль продемонстрирует нефтедобывающим странам и их экономическим союзникам — странам, потребляющим нефть, — что супертанкеры, которые имеют жизненно важное значение для их взаимного существования, уязвимы для террористических актов в открытом море?»

«Тогда они сотрут вас с лица земли».

«Они сотрут с лица земли не Израиль, — возразил Майлс с мрачной иронией, — а неконтролируемые еврейские террористические группировки. Никто же в мире не хочет верить, что „Черный сентябрь“ — палестинская организация, хотя она состоит из палестинцев, получает поддержку от палестинцев и ищет убежища в палестинских лагерях. — Он кивнул на половицу, под которой было спрятано оружие. — Мистер Харден, вы представляете серьезную угрозу».

«Я же не еврей».

«Но ваша жена была еврейкой, — сказал Майлс. — Вы помните еврейское имя, которое вам дали на свадебной церемонии у рабби Берковица на Шестьдесят восьмой улице? — Харден нетерпеливо кивнул, и Майлс продолжил: — Да, мы кое-что знаем про вашу жизнь. Так вы помните свое еврейское имя?»

«Шавер Израэль».

«Друг Израиля, — перевел Майлс. — Выходит, что друг Израиля вдохновляет других израильтян на поиск возможных объектов для нападения. Вам так не кажется?»

«Мыс Доброй Надежды огибают две тысячи танкеров в месяц, — возразил Харден. — Таким методом поток нефти остановить невозможно».

«Нет, но мы можем его прервать, — ответил Майлс. — И что может служить более драматической демонстрацией такой возможности, чем уничтожение крупнейшего корабля в мире? „Левиафан“...»

«Нет! — закричал Харден. — Он не ваш. Он — мой. Я должен отомстить. Оставьте его мне».

«Мы оставим его вам, доктор Харден. Но я предлагаю вам помощь. Я сообщу вам с опережением в двенадцать часов точное местоположение „Левиафана“. Вам останется только потопить его, и вы победили».

«Мне не нужна победа».

Майлс усмехнулся.

«Я очень рад. Потому что в таком случае мы заявим о своей ответственности за гибель корабля вне зависимости от того, примете ли вы нашу помощь или нет. На самом деле, доктор Харден, возможно, нам удастся все организовать так, что вас никто не будет подозревать. Вам даже не придется скрываться».

Харден ответил:

"Все, что я хочу, — потопить «Левиафан».

«Тогда воспользуйтесь нашей помощью».

«Русский дятел» внезапно замолчал. Харден крутил ручку громкости, напряженно слушая шипение в наушниках. Он взглянул на Ажарату, еле видную в тусклом свете красной лампочки. Она крепко спала.

Наконец раздался громкий и четкий голос Майлса:

— Рентген.

— Почему? — резко спросил Харден. — Зулус отплыл?

— Да. Они знают о вас.

Харден лихорадочно думал. На «Левиафане» постараются избежать встречи с ним.

— Ну и что?

— У них есть вертолет.

Харден прижал пальцы к вискам и попытался сосредоточиться. Может ли он атаковать ночью? Нет. В темноте очень легко ошибиться в расстоянии. В его теле росла тупая боль.

— Как они узнали? — спросил он, хотя это уже не имело никакого значения.

— Точно так же, как мы. Извините.

Голос Майлса прозвучал с неподдельным сочувствием. Харден ничего не ответил. В наушниках шумел эфир. Нет, израильтянин не отвечает за его собственную небрежность в Германии. Харден подумал: если бы ему пришлось сделать это снова, то убил бы он тогда солдата, продавшего ему оружие?

Отбросив ненужные мысли в сторону, он стал рыться среди карт в ящике под столом.

— Вы слышите меня? — спросил Майлс.

— Я свяжусь с вами через неделю, — ответил Харден.

— Зачем?

— Я должен все обдумать.

Он выключил радио и направился к парусным мешкам.

Ноги капитана Огилви горели. Ему казалось, что они налиты свинцом, который утяжелял каждый шаг и сжимал икры и лодыжки. Боль мешала ему сосредоточиться, но он отказывался покинуть мостик, пока «Левиафан» шел по-прежнему близко к берегу.

Последний раз он спал двадцать четыре часа назад перед отплытием. Тогда корабль стоял у причала, его первый офицер отвечал за разгрузку, второй — за вычисление курса в Персидский залив, а третий занимался погрузкой продовольствия. Во время плавания в открытом море Огилви полностью доверял их опыту. Но когда корабль находился в районах с интенсивным движением, например в Ла-Манше, около мыса Доброй Надежды или у входа в Персидский залив, «Левиафаном» командовал он и только он. Его офицеры были хорошими моряками, но никто из них не чувствовал инерцию корабля так, как он.

Его ноги всегда первыми начинали протестовать против затянувшейся вахты. «Атеросклероз» — так сказал ему врач. Сосуды сужены, приток крови недостаточен. Сосудорасширяющие препараты приводили только к покраснению лица. Огилви установил на мостике, рядом со штурвалом, настоящее командорское кресло. Но вести огромный корабль — это совсем не то что управлять машиной. Он просто не мог усидеть в кресле. Ему все время приходилось вскакивать, чтобы взглянуть на шкалу радара, прижимать лицо к окнам мостика, выбегать в крылья, чтобы посмотреть назад или вперед.

Забудь про компьютер, предупреждающий столкновения, про спутниковую навигацию и про всю остальную электронику. Когда твой корабль должен пройти по переполненному проливу, как лошадь по конюшне, за ним не уследишь, сидя в кресле. Надо поднимать задницу для того, чтобы увидеть, что творится вокруг тебя.

Хотя его отец был рабочим, а мать кухаркой, Огилви воспринял манеры и речь верхушки английского среднего класса. Талант и амбиции заставили его покинуть унылый городишко на западе страны. Как ни малы были шансы на успех, он поступил в Дартмут, когда узнал, что речь британского офицера должна отличаться от речи простого матроса. Он приучил себя к сдержанности: он мог назвать подчиненного, допустившего колоссальную ошибку, «раззявой» или каким-нибудь другим, по его мнению, грубым словом, но его офицеры редко слышали от Огилви «черт побери» и «задницы», которыми он пересыпал свои мысленные речи.