Федерико Аксат - Амнезия

Из Линдон-Хилла я уехал на автобусе с двумя бутылками водки в бумажном пакете. Я пытался остановить свой шар. Мог избавиться от бутылок в любой момент, но все же привез их домой. Уже на пороге подумал, что вовсе не обязан нести водку в гостиную, ведь пакет можно оставить в машине.

Можно …

Я сунул пакет под сиденье «хонды».

В углу веранды стоял розовый стульчик Дженни. Она сидела на нем, когда гостила у меня. К стульчику прилагался столик, но он был слишком громоздким, и я держал его в гараже.

У тебя хватит воли выбросить бутылки, пообещал я себе. Чуть позже.

Пара часов прошла в бесцельном хождении по дому. Обычно мне становилось легче от прогулки в лесу. Бродя по знакомым тропинкам, раздвигая руками ветки деревьев и слушая пение птиц, я будто возвращался в детство. Я стал собираться, но в последний момент передумал. Припаркованная во дворе «хонда» таила в себе опасность. Я почему-то вспомнил фильм про женщину с ребенком, которым пришлось прятаться в машине от бешеного сенбернара. Мной начал овладевать соблазн вытащить из-под сиденья бутылки и выпить их в лесу. Да и какой смысл себя обманывать? Не выпил сегодня, так выпью завтра. Но завтра мне предстояло ехать к Дженни. По крайней мере, я обещал Трише, что приеду. И чтобы снова не облажаться, надо любой ценой остаться трезвым.

А чтобы быть трезвым завтра, рассудил я, с бутылками нужно расправиться до захода солнца.

Я вышел из дома.

Телефон зазвонил, когда я открывал машину. Звонил Росс. Мой друг всегда появлялся вовремя. Однажды Росс вытащил меня из-под колес поезда, так что я вполне мог считать его своим ангелом-хранителем. Я застыл, уставившись на собственную руку, будто на ней разрасталась чудовищная опухоль. Потом отпустил дверь «хонды», и она захлопнулась с резким хлопком, потревожившим лесную тишину.

Я вернулся в дом и написал Дарле, что доехал без приключений и чувствую себя неплохо. Тогда мне и вправду казалось, что демоны повержены. Наутро я заберу Дженни, поведу ее гулять и ничего не испорчу. Я был настроен как никогда решительно.

Очнулся я на качелях на веранде. Попытался открыть глаза и чуть не ослеп от невыносимого сияния. Хоть и одуревший спросонья, я сообразил, что это солнечные лучи пробиваются сквозь кроны деревьев. Я не мог пошевелиться. Даже думать было больно. Меня не рвало, по крайней мере на веранде, но вчерашняя одежда насквозь пропиталась потом. В восемь я должен был заехать за Дженни, чтобы отвести ее на детскую площадку; мы с Тришей договорились, что я позвоню за двадцать минут.

Солнце слишком высоко…

Я не мог заставить себя встать. В мозг точно вонзили раскаленный штырь. Когда я попытался выпрямиться, в желудке что-то словно опрокинулось, и пришлось опять свернуться калачиком. Глаза слезились и чесались. Я не решался посмотреть на часы в телефоне, скованный жутким предчувствием, что непоправимое уже случилось и никаких подтверждений от электронного прибора не требуется. Понятно было, что потом я помирюсь с дочкой, но прямо сейчас я пребывал в полной заднице. Целый год пытался стать для Дженни отцом, которого она достойна, и вот пожалуйста — валяюсь на веранде, как куча отбросов.

От предыдущей ночи в памяти остались лишь обрывки. Я четко помнил, что долго ворочался без сна, стараясь не думать об оставленных в «хонде» бутылках. Потом в голову закралась идиотская мысль о том, что их надо выпить поскорее, успеть проспаться и приехать к Дженни трезвым, чтобы она ни о чем не догадалась. Дальше все было как в тумане. Если беспокоишься только о том, как бы ребенок не догадался, значит, все — точка невозврата пройдена. Вопрос пить или не пить больше не стоял, я лишь мучительно размышлял — когда ?

Я точно помнил, что проснулся на рассвете. В такие минуты знаешь, что пропал… Ты придумываешь себе оправдание и держишься за него всеми силами, потому что волю ты уже потерял. Ты не стоишь на краю, ты уже сорвался, невидимая зловещая сила влечет тебя вниз, и остается лишь отдаться ей.

Дальше были совсем уж бессмысленные клочки воспоминаний — и абсолютная пустота.

Я медленно, с величайшей осторожностью сел. Ощущение было такое, будто мозг плавает в озере лавы и с каждым моим движением оплавляется все сильнее. Пришлось прикрыть глаза руками, чтобы защитить их от безжалостного солнца. На полу валялась пустая бутылка. Я покачал головой, отрицая очевидное, и наконец обреченно полез в карман джинсов за мобильником. Включил его, повернул так, чтобы экран не отсвечивал.

Минуло десять утра.

Я не смог, да и не захотел сдерживать слезы. Спрятал лицо в ладонях и разрыдался от невыносимого стыда. Ничего уже не исправишь: Дженни все утро ждала папу, а он опять не пришел. В отчаянии я пнул ногой бутылку.

Винить было некого: я сам загнал себя в эту западню. Поехал в Линдон-Хилл, купил чертовы бутылки и дотянул до последнего момента, чтобы точно ничего уже нельзя было поделать.

Я очень давно не говорил с Дональдом Уэллнером, куратором из «анонимных алкоголиков», но теперь его голос сам собой зазвучал в моей голове:

«Ты должен сказать Трише правду».

— Не сейчас, Дон, — ответил я вслух.

Для Триши предстояло изобрести какую-нибудь правдоподобную историю; в конце концов, я продержался трезвым почти год, и она не имела права винить меня за то, что случилось в последние дни. Это было бы совсем уж несправедливо.

Я отправил эсэмэс, что уже еду и что у меня неожиданно возникла проблема, о которой расскажу при встрече. Проблему еще надо было выдумать. Несмотря на жуткую мигрень, в голове у меня прояснилось, и появилось чувство, что на этот раз я выйду сухим из воды. Я принял душ, переоделся и через пятнадцать минут был готов отправляться в дорогу.

В машине я думал о двух вещах. Во-первых, как буду оправдываться перед бывшей женой. История должна звучать правдоподобно. Дон учил нас, что вранье не приводит ни к чему хорошему. Разумеется, он был прав, но сегодня я решил предпочесть самоубийственной честности спасительную ложь.

Во-вторых, мне не хотелось давать Моргану поводов для злорадства. На словах он неизменно радовался моим успехам в борьбе с выпивкой, а сам ждал, когда я облажаюсь. Такие, как Морган, в своей надменности кажутся совершенно неуязвимыми, однако в глубине души страдают от чудовищного комплекса неполноценности и испытывают постоянную потребность самоутверждаться за счет менее удачливых ближних. Проще говоря, Морган был ничтожеством.

Триша подстригала живую изгородь. Дверь гаража была приоткрыта, и внутри я увидел лишь ее машину. Заметив меня, Триша сразу поникла. Вздохнула. В перепачканном зеленью фартуке и с ножницами в руках, она молча, с непроницаемым лицом смотрела на меня. Я припарковался и вышел из машины. Какое-то время мы мерили друг друга взглядами. Вряд ли я любил Тришу, но когда-то меня очень сильно к ней влекло. Наконец бывшая жена шагнула мне навстречу: