Каролина Эрикссон - Наблюдательница [litres]

Я просыпаюсь от собственного крика.

– Я хотел спросить, не поможете ли вы мне кое с чем?

Лео стоит у меня под дверью. Носком ботинка выводит круги на земле. Я дрожу от холодного утреннего воздуха. Я вообще не хотела открывать, прекрасно зная, какое представляю собой зрелище с опухшим лицом и полопавшимися сосудами в глазах. Но тревога взяла надо мной вверх. Что, если что-то случилось, если ему нужна помощь? Откуда эта тревога? Что вызвало ее? Может, то, что Лео рассказал мне, а может, сцена ссоры между Филипом и Вероникой на кухне, а может, мои ночные кошмары. Скорее все вместе.

Но судя по всему, с Лео все в порядке. Только немного бледен. И не в состоянии прямо сказать, что ему нужно.

– Вы сказали тогда… Помните, вы сказали, что могли бы мне помочь?

После нескольких попыток ему наконец удается объяснить так, чтобы я поняла. В школе им задали описать воспоминание из детства, как можно детальнее. Не важно, о чем писать, важно, как сказал учитель шведского, воссоздать эту сцену в прошлом: «Задействуйте все ваши органы чувств, заставьте меня прочувствовать ваше воспоминание, пережить это событие так, словно я сам там присутствовал». Вот каким было задание.

Лео вскидывает голову, чтобы поправить челку, но пара прядей закрыли глаза. Он убирает их и снова встряхивает головой. Задание надо сдать на следующей неделе, но он уже готов и нуждается в моем мнении. Если мне нетрудно, конечно.

Пока я все это выслушиваю, в памяти возникают сцены из ночного кошмара. Когда я протянула руку, чтобы погладить его по волосам. С любовью, с нежностью. Словно его мама. Чья-то мама. И потом голос, который сказал, что мне не суждено стать матерью.

Лео стягивает рюкзак и достает тонкую картонную папку, в которой лежит сочинение.

– Оно о моей маме, – сообщает он и протягивает мне папку.

Я беру ее, понимая, что я – это не я. Моя рука поднимается, пальцы сжимаются вокруг папки, но все это происходит отдельно от меня.

Лео застенчиво улыбается, благодарит и добавляет, что можно не спешить. Я думаю о предстоящих часах, минутах и секундах, не заполненных ничем. О дне, полном безделья.

– Почитаю днем, – отвечаю я. – Заходи после школы, обсудим.

Я собиралась сразу засесть за его сочинение, но, вернувшись на кухню, вижу значок на дисплее телефона – новое сообщение. Прочитав его, я, дрожа, опускаюсь на стул. Снова и снова читаю два коротких предложения, каждый раз надеясь, что смысл изменится. Но сколько бы раз я ни перечитывала, содержание останется прежним.

Думаю о тебе. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Сообщение от Петера.

Мужчина, с которым я строила жизнь. Мужчина, с которым я мечтала завести желанного ребенка. Мужчина, с которым я разошлась. Мужчина, которого я не переставала любить.

Думаю о тебе. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Всего восемь слов, но за ними таится что-то большее. На этот раз он не набрал номер по ошибке, он намеренно пытался со мной связаться. Из горла рвется, но застревает внутри немой крик. Крик бесконечной тоски, желания, горя и разбитых надежд. Я тоже думаю о тебе! Но я не могу заставить себя ответить, не могу. Я расставляю пальцы, запускаю в волосы. И остаюсь сидеть на стуле.

Много часов спустя я медленно поднимаюсь и подхожу к двери. Мысленно перебираю разные извинения в голове, готовлюсь увидеть на его лице разочарование. Но когда открываю дверь, все идет совсем не так, как я представляла.

Лео стоит перед дверью, прижав плечо к уху. На нем серая толстовка с принтом, та же, что и утром, но капюшон натянут на голову.

– Это вам, – говорит он и сует мне в руки пакет.

В нем желтая лейка с носиком в виде цветка. Я вопросительно поднимаю взгляд.

– Это чтобы заботиться о ваших новых цветах, – хрипло произносит Лео.

– Большое спасибо, она прекрасна, – восторгаюсь я. – Но тебе не стоило покупать мне подарки.

– Это не подарок. Это в благодарность… за помощь с заданием.

Лео стоит вполоборота, приподняв плечо так, чтобы не было видно было правую сторону шеи. Но я все равно замечаю их – следы маркера на коже.

– Что там у тебя?

– Где?

Я показываю на шею.

– Ничего.

Он опускает плечо, я наклоняюсь ближе, чтобы рассмотреть, и он позволяет мне. « Урод » написано там большими зелеными буквами, резко контрастирующими с красной кожей. Слово занимает почти всю шею. Очевидно, что Лео не сам его нарисовал. Судя по всему, это дело рук нескольких человек. Пара держали, один рисовал.

– Лео…

– Просто парни в школе пошутили. Я не обращаю на это внимания. Так проще.

Я смотрю на покрасневшую кожу и думаю о той записке, выпавшей из рюкзака на днях, и о том, как он попросил меня ничего не говорить его родителям. Тогда я не стала настаивать, и мы сменили тему разговора.

– Тебе стоит поговорить с родителями, – пытаюсь я. – Они тебе помогут. Лео, ты должен показать…

– Ни за что! Маме нельзя это видеть. Она этого не перенесет.

Он произносит это тихо, почти шепотом, но тон не оставляет никаких сомнений. Лео опускает лицо, и челка падает на глаза.

Я борюсь с сомнениями. Потом делаю шаг в сторону. Против доводов рассудка приглашаю Лео в дом:

– Заходи. Помоешься.

Сегодня он без рюкзака. Я откладываю лейку в сторону и показываю, где ванная. Лео запирается изнутри и открывает кран. Я несу лейку на кухню и ставлю на подоконник. В пустой бесцветной комнате она горит как солнце.

Кран в ванной закрывается и снова открывается. Я ставлю на плиту кастрюлю с молоком и кладу в чашку пару ложек какао и ложку сахара. Мама всегда готовила нам с сестрой какао на завтрак по выходным и праздничным дням. Годами позже, когда у меня было трудное время, мама снова начала делать мне какао. Я помню, как она приносила какао мне в комнату и долго и терпеливо пыталась заставить меня его выпить. Сначала я отказывалась, но она не отступала.

Под конец я сдалась и приняла напиток и ее заботу. «Как ты могла терпеть меня? – спросила я ее спустя годы. – Как ты могла сохранять спокойствие, подавлять собственные чувства, и всю себя посвятить мне в том состоянии, в котором я пребывала?» В тот момент болезнь уже начала давать знать о себе, и она слабым голосом ответила: «Ругань и злость не помогли. Ты отзывалась только на сострадание , – и она улыбнулась, кривой улыбкой, которую унаследовала сестра, и добавила: – И сахар» .

Когда Лео приходит на кухню, на его коже все еще едва видны следы от маркера. Но скоро они исчезнут. Останутся только душевные раны. Я сдерживаю свое любопытство и не спрашиваю, кто и почему это сделал. Вопросы подождут. Если Лео захочет, он сам мне расскажет. Сейчас ему нужны не расспросы, а покой, думаю я и ловлю себя на мысли, что явно преувеличиваю собственную значимость в жизни мальчика.