Мо Хайдер - Токио

— Я не хочу, чтобы ты высказывала такие предположения. — Что ты вообще тут делаешь? Отойди!

Я отступила на шаг назад.

— Стой там. И не смотри на меня.

Я слышала, что дыхание у него затрудненное.

— Вот что, — сказал он. — Нужно вызвать кое-кого на помощь.

— Я отвезу тебя к врачу и…

— Нет! — Он старался контролировать голос и приводил свои мысли в порядок. — Нет. Слушай. На стене написан номер. Рядом с выключателем. Видишь? Это телефон моей матери. Позвони ей. Сходи в телефон-автомат и закажи разговор, оплаченный абонентом. Скажи, чтобы она кого-то мне прислала. Только пусть человек приедет не из Бостона, а из дома в Палм-Спрингс. Это поближе.

Палм-Спрингс? Я уставилась на шкаф. Джейсон происходит из семьи, имеющей дом в Калифорнии? И у его семьи есть слуги? Я всегда представляла его бродягой. Таких людей я встречала в аэропорту: с потрепанным путеводителем под мышкой, с рулоном туалетной бумаги, прицепленным к рюкзаку. Я могла представить его моющим посуду, обучающим людей английскому языку, спящим на пляже под лоскутным одеялом. Думала, ему нечего терять, как и всем нам.

— В чем дело? Что-то неясно? Ты еще здесь?

На экране телевизора появилась реклама шоколада, я посмотрела на нее, вздохнула и повернулась к двери.

— Хорошо, я позвоню.

Я никогда не звонила по телефону с оплаченным разговором и, когда автоматический оператор спросил мое имя, едва не произнесла: «Чудачка». В конце концов сказала: «Я звоню по поручению Джейсона». Его мать подошла к телефону и молча меня выслушала. Я повторила все дважды: адрес, как проехать, сказала, что врач нужен немедленно, и, пожалуйста, пришлите кого-нибудь с Западного побережья, потому что так будет быстрее.

— А кто вы такая, могу я узнать? — У нее был английский акцент, несмотря на то что она жила в Бостоне. — Будьте добры сообщить мне свое имя.

— Я не шучу, — сказала я и повесила трубку. Было уже темно. Вернувшись, я не стала зажигать много света — мало ли кто наблюдает за домом. Я не адала никого, кто мог бы одолжить мне денег, а спать в парке слишком холодно. Не была я уверена и в том, что мама Строберри заплатит мне раньше срока, тем более сумму, которой можно расплатиться в гостинице. У Ши Чонгминга я тоже не могла попросить. После клуба мне придется вернуться и спать здесь. От этой мысли стало холодно.

В кладовой я быстро отыскала орудия, которые в случае необходимости могли пригодиться для самообороны: деревянный молоток, зубило и прочее. Взвесила в руке молоток. Он был крепким и тяжелым. Принесла в комнату все инструменты, прислонила к плинтусу, затем уложила в сумку несколько вещей: большой свитер, материалы о Нанкине, паспорт и остаток одолженных у Ирины денег. Я вспомнила о перечне вещей, которые полагалось иметь под рукой на случай землетрясения. Подошла к окну и медленно, осторожно спустила сумку на веревке, пока рука не распрямилась. Затем отпустила веревку, и сумка с легким хлопком упала за кондиционер. Из переулка ее никто не увидит.

Пока я стояла у окна, неожиданно пошел снег. Что ж, подумала я, посмотрев наверх, Рождество не за горами. В воздухе закрутились мягкие хлопья, закрывая лицо Микки Рурка. Мы на пороге Рождества, а значит, прошло десять лет со дня смерти моей маленькой девочки. Десять лет. Удивительно, как сжалось время, словно мехи аккордеона. Окно я закрыла нескоро. Потом надела на руку полиэтиленовый мешок и вышла на улицу. Подняла мертвого котенка, отнесла в сад и похоронила его под хурмой.

Нанкин, 20 декабря 1937

Я пишу эти строки при свете свечи. Правая рука болит — на ней след от ожога, пересекший ладонь по диагонали. Я сижу на кровати, поджав под себя ноги. Полог плотно задернут, чтобы не выдать себя светом. Шуджин сидит напротив меня. В ужасе из-за того, что сегодня случилось, она придерживает полог и поглядывает на свечу через плечо. Знаю: она предпочла бы вовсе погасить ее, но мне просто необходимо писать. Чувствую, что в этидни творится история. Как бы ни показался один день мелким и незначительным, на самом деле он важен. Важен каждый голос, потому что из таких голосов складывается история Нанкина.

Все, во что я верил, обрушилось. Там, где когда-то было мое сердце, зияет дыра, и рана гниет, словно тело ребенка у фабрики. Все, о чем могу сейчас думать, это цена, в которую обошлась оккупация. Она означает конец того Китая, который я до сих пор не ценил. Это — смерть всех верований, конец диалектов, храмов, лунных пряников осенью note 82и бакланов, ловящих рыбу у прибрежных скал. Это — смерть прекрасных мостов, перекинутых через пруды с лотосами, желтого камня, отражающегося в тихой вечерней воде. Мы с Шуджин — последние звенья цепи. Мы стоим на краю пропасти и удерживаем Китай от падения в.бездну. Иногда я вздрагиваю, словно от внезапного пробуждения. Мне мерещится, что я падаю, а вместе со мной — весь Китай, с его долинами, горами, пустынями, древними гробницами, праздником Фонарей note 83, с пагодами, белыми дельфинами на Янцзы и храмом Неба note 84, — все падает вместе со мной.

Не прошло и десяти минут с тех пор, как старина Лю покинул наш дом, и я не успел объявить Шуджин, что мы уезжаем, а где-то по соседству раздался страшный грохот мотоциклетного двигателя.

Я вышел в прихожую, схватил металлический прут, встал за ширмой, расставив ноги и подняв над головой прут. Шуджин встала рядом со мной. Ее лицо выражало молчаливый вопрос. Мы застыли в этом положении: я дрожащими руками держал прут, а Шуджин смотрела мне в глаза. В переулке по-прежнему ревел двигатель. Шум все возрастал, пока нам не показалось, что гремит у нас в голове. Когда я решил, что мотоциклист въедет прямо в дом, мотор зачихал и постепенно затих.

Мы с Шуджин смотрели друг на друга. Звук удалялся в южном направлении, пока совсем все не стихло. Тишина теперь нарушалась лишь нашим взволнованным дыханием.

— Что? — одними губами проговорила Шуджин. — Что это было?

— Тсс. — Я сделал упреждающий жест. — Отойди.

Я зашел за ширму, приложил ухо к забаррикадированной входной двери. Шума двигателя больше не было, зато слышалось слабое потрескивание: это горел огонь. Янь-ван вершит свои дьявольские дела, подумал я. Где-то неподалеку горит дом.

— Подожди здесь. Не подходи к двери.

Я через две ступеньки взлетел на второй этаж, не выпуская из руки железный прут. В комнате оторвал деревянную половицу и выглянул в переулок. Небо над противоположными домами окрасилось в красный цвет. В небо взлетали языки пламени высотою в тридцать футов. Летели вниз хлопья сажи, словно черные мотыльки. Янь-ван, должно быть, очень близко подошел к нашему дому.

— Что это? — спросила Шуджин. Она поднялась по лестнице и встала позади меня. Глаза ее были широко открыты. — Что происходит?