Уильям Байер - Фотография из Люцерна [litres]

Она в общем-то права.

– Смотрите, – говорю я. – И вы, и я – еврейки. Нацисты – наш самый страшный кошмар. А тут женщина с еврейской кровью играет с этим, в некотором смысле творчески перерабатывает, даже эротизирует. Невротики готовы за это платить: ведь, участвуя в подобных сеансах, они в какой-то степени примиряются с собой. Детектив Скарпачи привел цитату из Теренция: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». И я полагала, что, как гуманист и опытный психиатр, вы могли бы понять мое восхищение.

– Ох, Тесс, я понимаю. Более чем. И надеюсь использовать его как ключ – отпереть дверцу в глухую комнатку вашего разума. Вы испытываете сильное подсознательное чувство, и оно, как горючее, подпитывает творческое начало. Давайте рассмотрим это чувство со всех сторон – и все, чем оно вызвано, тоже. Ваши работы достойны всяческого уважения, а поняв себя до конца, вы сможете создать еще более мощные произведения.

Итак, думаю я, прощаясь с Мод , охота продолжается. Двойная охота: Скарпачи ищет убийцу Шанталь – с моей помощью в роли доверенного информатора, – а доктор Мод пытается разобраться, что подпитывает мое творчество.

Среди ночи начинается гроза, и я просыпаюсь – время двадцать минут второго. Я переворачиваюсь на спину и любуюсь грозой сквозь стекло потолочного окна прямо над постелью. Оно сделано не в форме выступающего над крышей купола, как строят сейчас, а в форме маленького домика со стеклянными стенами и наклонной стеклянной же крышей. Окошко отлично пригнано и уплотнено и совсем не протекает; иначе я не рискнула бы спать непосредственно под ним. Так здорово лежать ночью и наблюдать, как потоки дождя, подобно взбесившимся рекам, льют снаружи по стеклу.

Вспышка далекой молнии, и через несколько секунд удар грома. Разрыв по времени между ними становится все меньше, а значит, гроза приближается. Во время особо сильной вспышки молнии небо будто раскалывается пополам. По стеклу мечутся сполохи белого света.

А еще через секунду, на фоне угасающей вспышки и мерного шума ливня, я вижу черную фигуру. Человек, его голова скрыта капюшоном, лежит на крыше, схватившись за край окна, его лицо прижато к стеклу, и он словно рассматривает меня с высоты трех с лишним метров.

Сначала я цепенею от ужаса. Потом приходит сомнение: ну, кто может оказаться на крыше в такую погоду? Что это – фантом, призрак, оптическая иллюзия? Это видение исчезло также быстро, как и появилось.

Я видела его всего секунду, но картина отпечатана на сетчатке моих глаз словно гравюра: освещенное сполохами молний небо, и на его фоне – темный силуэт. А потом порыв ветра приносит новые струи дождя, и снова вспыхивает молния. Если на крыше кто-то и был, сейчас он уже ушел. Или его сдуло.

Я в ужасе звоню Рексу. Слышу его сонный голос и понимаю, что разбудила.

– Это Тесс. Кажется, я сейчас видела кого-то в окне над кроватью.

– Да ладно! Это тебя гроза испугала. Успокойся и ложись.

– Мне страшно.

– Кого ты видела? Кто-то знакомый?

– Мужчина. В черном плаще с капюшоном. Цеплялся за окно, потом исчез.

– Мне приехать? Я доберусь за полчаса.

Я благодарю его, уверяю, что в этом нет необходимости, говорю, что переберусь на диван в гостиной и утром позвоню управляющему зданием.

– Прости, что побеспокоила, Рекс. Не знаю, с чего я вообще решила тебе позвонить.

– Зато я знаю: мы друзья, и я всегда готов прийти на помощь.

Утром звоню Кларенсу, рассказываю о ночном переполохе.

– Да ну, Тесс, не могло такого быть. Обе двери закрыты: и на лестницу, и на крышу. Да и как туда вообще можно забраться в грозу? – Он медлит. – Надо было позвонить мне ночью, я бы поднялся и проверил. Сколько раз говорил: для жильцов мой телефон доступен круглосуточно. Вы ведь это знаете?

– Знаю. Спасибо, Кларенс.

– Сейчас я подойду, и посмотрю, что там наверху.

В результате похода на крышу мы обнаруживаем, что обе двери просто захлопнуты, но на ключ не закрыты – всего-то и нужно повернуть ручку. Кларенс признается, что озадачен. Думаю, он расстроился куда больше, чем хочет показать: что-то бормочет о том, что последний, кого он пускал наверх, был мастер по установке телеантенны, две недели назад.

– Я обычно проверяю сразу после ухода рабочих, убеждаюсь, что все заперто. Думал, что и в тот раз проверил… Наверное, забыл. Извините. – Он поворачивается ко мне. – Впрочем, это не объясняет зачем кому-то лезть сюда во время грозы. Полное сумасшествие – торчать под ливнем и порывами ветра.

Утреннее солнце испарило большую часть воды, однако на крыше все еще сыро. Нет ни единого признака, что над моей кроватью кто-то лазил: если проникший сюда человек и оставил следы, дождь их смыл.

– Вы постоянно говорите «проник», – замечает Кларенс. – Но он же никуда не проник, так и остался снаружи.

– Если он прошел через все здание, то это и называется «проник». Или вы считаете, он попал сюда с соседней крыши?

Мы осматриваемся. Расстояние до здания справа такое, что прыгать очень рискованно. А вот крыша дома слева подходит практически вплотную, прыгать нужно на полметра вниз и всего на метр в длину.

– Может, оттуда… – предполагает Кларенс.

– Прыгнул во время грозы? Очень опасно. Легко поскользнуться и слететь.

– Да… – У Кларенса отстраненный взгляд. – Тесс, а вы уверены, что кого-то видели?

Уверена, говорю я, но не на сто процентов – все произошло слишком быстро, а я была слишком шокирована и слишком напугана.

– Может, на окно опустилась большая птица. Или притащило ветром газету, – предполагает Кларенс. – Или старое пальто. В такую погоду по воздуху чего только не летает. Упало на стекло, а через секунду было снова унесено ветром.

– Может, и так, – соглашаюсь я.

Впрочем, тот факт, что обе двери отперты, заставляет меня подозревать, не забрался ли сюда прошлой ночью на все руки мастер Джош Гарски.

Пока мы спускаемся, я спрашиваю Кларенса, знает ли он что-нибудь о римской повозке Шанталь. Оказалось, она бросила колесницу, когда уезжала. На вопрос почему же он не оставил ее в лофте, как оставил камеру-клетку и косой крест, он пожимает плечам и дает разумный ответ – у нее есть колеса, ее можно передвигать, а те два агрегата встроены.

– Она все еще в подвале. – Он смеется. – Ну так, на случай, если мне вздумается поиграть в Александра Македонского.

– Продадите?

– Вы серьезно? Да забирайте! Я подниму ее наверх и оставлю под дверью.

Выдержки из неопубликованных мемуаров майора Эрнста Флекштейна

(известного как доктор Самуэль Фогель)

…На этом этапе жизни, после моей работы над делом Гели Раубаль [1] Ангелика (Гели) Рубаль (1908–1913) – племянница Гитлера, умерла при крайне подозрительных обстоятельствах (самоубийство? Убийство?) в мюнхенской квартире Гитлера. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. авт. и особенно над убийством Бернарда Стемпфла [2] Преподобный Бернард Стемпфл (1882–1934)– католический священник-антисемит, редактор «Майн Кампф», обнаружен в лесу под Харлахингом со сломанной шеей и тремя пулями в сердце 30 июня 1934 г., во время «Ночи длинных ножей», когда по приказу Гитлера в Бад-Висзее и Мюнхене были зарезаны Эрнст Рем и другие руководители национал-социалистической партии. Существует версия, что Стемпфл пытался шантажировать Гитлера угрозой публикации письма Гели Раубаль, в котором она описывает, как Гитлер принуждал ее к садомазохистской связи. (о чьей смерти я по сей день очень сожалею), Гесс [3]и еще больше Борман [4] Мартин Борман (1900–1945) – личный секретарь Гесса. В 1941 году, после бегства Гесса в Шотландию, начальник Партийной канцелярии НСДАП, фактически личный секретарь Гитлера, одна из самых влиятельных фигур Третьего рейха. смотрели на меня как на мастера на все руки. Оба знали, что в Мюнхене я был частным детективом и специализировался на брачных делах, а после прихода фюрера к власти стал человеком, на которого можно положиться, когда обстоятельства требуют особых решений и подходов, на какие обычные оперативники не способны.