Уильям Байер - Фотография из Люцерна [litres]

– Удивлены?

– Вы вроде такой сдержанный.

– Я не люблю орать, Тесс, или пускать в ход кулаки. Но убийство – тяжкое преступление, и редко кто признается сам. Приходится работать. Расколоть – просто один из вариантов.

Мне нравится, что он не оправдывается.

– Джош обещал нарисовать того, второго парня. Рассмеялся, когда я предложил ему проехаться в участок, к полицейскому художнику составить фоторобот. «Я сам нарисую, художник я или что?»

– А почему вас так интересует этот второй?

– Ну, как я уже говорил, по-моему, мы имеем дело с убийством в состоянии аффекта. Вспышка страсти. А в этом снимке страсть так и плещется. Поэтому мне так интересны те двое, которые впряжены в колесницу.

Впрочем, с куда большим удовольствием Скарпачи готов обсуждать мой «Монолог».

– Сначала спектакль напомнил мне слащавые мелодрамы. Знаете, где предлагают посочувствовать тяжелой жизни миллионеров. Но чем дальше, тем больше меня захватывало. К концу я уже глаз не мог оторвать.

– Рядом с вами сидела мой психотерапевт. Она говорит, вы едва не подпрыгивали в кресле.

– А, та среднего возраста дама с этническими украшениями и в бесформенном пурпурном балахоне?

– Она называет это «шмотка» – еврейское словцо для старого домашнего платья.

Скарпачи смеется.

– А некоторые как будто не знали, смеяться им или плакать… – Помолчав, спрашивает: – Кто тот высокомерный парень с модной укладкой, который первый начал хлопать?

– Мой бывший.

– Странно, что у вас был такой возлюбленный.

Я смотрю на него.

– Вы наблюдательны, детектив Скарпачи.

– Можно просто Лео.

– Лучше Скарпачи, если вы не против.

– Из ваших уст – совсем не против.

Мы сидим за стойкой, едим суп и лапшу и знакомимся друг с другом: обсуждаем книги, кино, рассказываем, что заставляет не смеяться, а что плакать, чем мы любим заниматься. Он был женат на школьной учительнице, развелся после пяти лет брака. Потом несколько долгих романов, последний – с шеф-поваром ресторана. Он подчеркивает – все закончилось еще в прошлом году.

Я рассказываю, что мой отец был аферистом и получил срок за мошенничество. Скарпачи реагирует спокойно.

– Аферисты всегда очень обаятельны.

– Он был страшным лгуном. Просто не способен был сказать правду. Последний раз, когда мы виделись – незадолго до его смерти, – он кое-что по этому поводу обронил. На моей памяти это единственный случай хоть какой-то откровенности с его стороны.

– И что он сказал?

– Помню каждое его слово. Я попыталась соврать ему, а он посмотрел мне в глаза и очень мягко произнес: «Постарайся все же не лгать, Тесс. Всякий раз, когда ты обращаешься ко лжи, умирает еще одна частичка тебя». Никогда не забуду.

– Вы честная, иногда до жестокости. Возможно, лицо вашего отца было просто маской, которую он не мог снять. А вы надеваете маску, только когда играете.

Невероятно точно! Поверить не могу, что слышу от него такие слова.

– А в остальное время? По моему лицу все заметно?

– Я бы сказал, вычисляемо. – Он ухмыляется. – Такое слово есть?

– Кажется нет, но смысл ясен. Примерно так: «Если-знаешь-как-смотреть-увидишь». Верно?

Скарпачи вглядывается мне в глаза.

– Я вижу женщину: она прекрасна, однако по какой-то неясной причине не желает, чтобы это заметили.

И мне это почему-то очень приятно.

Эй, очнись! Спокойнее, подруга, не западай на него.

Автомобиль пересекает мост над заливом. Мы направляемся в складской район на выезде из Сан-Франциско. Там стоят несколько новых зданий, несколько жилых высоток. Но в основном застройка начала двадцатого века: кирпичные склады, теперь переоборудованные под лофты, галереи, танцевальные клубы, спортзалы и кафе. Скарпачи паркует автомобиль, и мы идем к трехэтажному дому: на втором этаже окна затемнены, а на третьем – заложены кирпичом. У передней двери дежурит бандитского вида чернокожий парень; стоит, прислонившись к стене, оценивающе оглядывает Скарпачи.

– Ха! А я тебя помню, – говорит он, пропуская нас внутрь.

На первом этаже темновато и пусто, если не считать стоящего у стены старого разбитого мотоцикла. Второй этаж, вероятно, был прежде картинной галереей: белые стены, пустующие пьедесталы, серый бетонный пол. В конце зала – лестница вверх; площадка огорожена канатом. Там стоит мрачный мускулистый азиат с обритой головой. Мы подходим к лестнице, и я слышу – сверху доносится шум. Скарпачи что-то тихо говорит охраннику, тот кивает и приподнимает канат.

– А что там? – спрашиваю я у детектива, пока мы поднимаемся по ступенькам.

– Частный бойцовский клуб. Полулегальный, пока никто его не прикрыл. Полагаю, вам будет интересно – вы ведь тоже занимаетесь единоборствами. Здесь все несколько отличается от того, к чему вы привыкли.

Мы оказываемся на лестничной площадке. Отсюда просматривается огромное пустое пространство и в дальнем конце – боксерский ринг. Там идет бой. Два парня, оба очень молодые, оба симпатичные, один с убранными в хвост волосами, другой со впалыми щеками и высокими славянскими скулами. На обоих только шорты, тела блестят от пота.

В качестве рефери – азиат лет пятидесяти. У гонга некто в смокинге, с бородкой клинышком. В одном углу ринга – старик, в другом – молодая женщина. Есть еще красотка в бикини и на высоких каблуках: в перерывах она выходит и показывает номер раунда. Скарпачи, указав на небритого немолодого мужика с пузом, говорит мне, что это местный врач.

Я осматриваюсь. Вокруг ринга пара сотен зрителей, большей частью золотая молодежь: юристы, айтишники, деятели индустрии моды, – возможно, их родители почтили присутствием мой «Монолог». Поражаюсь, как жадно они следят за боем. Завороженно.

Я вовсе не знаток бокса, но даже я понимаю, что бойцы на ринге откровенно слабы. И они совсем не соответствуют тому типажу боксеров, которых ожидаешь увидеть в нелегальном клубе: любителей боев без правил, дальнобойщиков, строителей, мастеров смешанных боев.

– Кто это? – спрашиваю я у Скарпачи.

– Милые мальчики.

– А?

– Каждую вторую субботу месяца здесь проводят «Потасовки милых мальчиков», бои между фото- и подиумными моделями; некоторые приезжают даже из Лос-Анджелеса. Большинство из них начинает заниматься боксом, чтобы быть в форме; они устраивают нежесткие спарринги, потом втягиваются, а потом не могут остановиться и начинают выступать на ринге. Меня интересуют не бои, а сами «боксеры»: как они рискуют своими смазливыми мордашками, – приносящими им полторы тысячи долларов за съемочный день, – только чтобы доказать свою мужественность. В мире моды этого не найдешь.

Да, театр – это здорово, но сценические драки всегда фальшь. Может быть, я ищу в тайском боксе именно эту жесткую реальность «здесь и сейчас», которую Мари/Шанталь коротко называла «Наносить и получать удары».