Уильям Байер - Фотография из Люцерна [litres]

– Много эмоций, мало способностей, – шепчет мне на ухо Скарпачи. – Надеюсь, следующие пары будут лучше… если хотите и дальше смотреть.

Мне интересно: нет сомнения, зрелище вполне декадентское, тут Скарпачи не обманул. Люди ждут острых ощущений, надеются стать свидетелями того, что потрясет их пресыщенные души. Пролившаяся кровь, дикая драка, разбитое в лепешку лицо. Они заворожены картинами насилия, жаждут увидеть, как один из этих красивых мальчиков валится, поверженный, на пол. Жажда крови стара как мир. Так в древнегреческом театре зрители с придыханием ждали, когда Эдип ослепит себя; в римском Колизее толпа неистовствовала, когда гладиаторы на арене убивали друг друга. Этим людям не интересен спорт – они явились сюда, чтобы насладиться чужой болью.

Я спрашиваю Скарпачи, согласен ли он со мной.

– Согласен. Я понимаю, почему хотят испытать себя мальчики-модели, – но пока вы не сформулировали, я не понимал, что в любительских боях находит публика.

Мы смотрим поединок еще одной пары, а потом стилизованный под кикбоксинг поединок двух стройных девушек. Девушки дерутся лучше. Больше изящества, лучше техника. Бой скорее напоминает танец. И когда рефери, объявив ничью, поднимает вверх сразу обе руки, девушки обнимаются. Толпа свистит: слишком пресное зрелище.

– Вы были правы насчет декаданса, – говорю я Скарпачи, когда мы едем обратно в Окленд. – Но если клуб полулегальный, как же вас пускают?

– Я знаю владельца здания. – Короткий испытующий взгляд. – Я хотел показать вам то, что вы, вероятно, никогда не видели. Надеюсь, вы не обиделись.

– Нет, конечно. Все в точности по вашей любимой фразе: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо».

– Homo sum, humani nihil a me alienum puto . – Скарпачи произносит фразу на латыни с торжественностью жреца. – Мне нравится эта фраза. Я когда-то даже подумывал сделать на предплечье такую татуировку, чтобы утешала, когда на работе совсем тяжко.

Мы останавливаемся у бара неподалеку от его дома. Пьем пиво. Он спрашивает, чем меня так зацепила Шанталь.

– Она ставила этюды, играла роли, придумывала костюмы, использовала реквизит. Она тоже актриса, исполнитель.

– А для вас это важно.

– Да. Без творчества я бы пропала.

Он внимательно рассматривает меня.

– Такое ощущение, что у вас внутри боль.

Я не отвечаю ни «да» ни «нет», и он начинает рассказывать о своей страсти к раскрытию сложных преступлений.

– Я получаю настоящее удовольствие. В этом мы с вами похожи: нам обоим нужна в жизни цель.

Да. Нас обоих зацепила Шанталь, и мы оба хотим разгадать ее историю – только по разным причинам. Мне нужна полная ясность, потому что без нее не поставить спектакль. Ему – чтобы отправить за решетку убийцу.

– Похоже, мы оба те еще сказочники, – говорит он.

Скарпачи в постели нежный и бережный. Мы отдыхаем, и он спрашивает о моих фантазиях.

– А если они слегка отдают извращением?

– Тогда тем более интересно.

Кажется, его ничто не сможет смутить. Я называю несколько своих желаний; он кивает и начинает меня ласкать.

– С тобой хорошо, – говорю я.

– Я стараюсь. – Он смотрит на меня. – Ты особенная, Тесс. Я понял это, еще когда мы пили с тобой кофе. Когда по телефону ты сказала, что актриса, я не знал, чего ожидать. А потом мы встретились, и я увидел, какая ты.

Утром, пока он готовит нам завтрак, я брожу по его квартире. На книжных полках полно классики. Истрепанные томики говорят, что Скарпачи часто их перечитывает: Мелвилл, Достоевский, Джойс, Хемингуэй, Грэм Грин. Не только романы, которые на слуху, но по несколько менее известных работ каждого автора.

Много книг по древнеримской и древнегреческой истории и, что мне больше всего нравится, пьесы античных драматургов: Софокл, Еврипид, Аристофан, Теренций, Плавт, Сенека. Я также заметила книги Томаса Мертона и прекрасное издание стихотворений Джерарда Мэнли Хопкинса.

Точно так же, как библиотека Шанталь многое мне о ней рассказала, так и собрание Скарпачи многое говорит о нем.

– Я учился в иезуитском колледже. – Он протягивает мне чашку. – Изучал классическую литературу. Хотел стать учителем. Как меня занесло в копы? Долгая история…

Я заверяю его, что хочу когда-нибудь ее услышать.

– После выхода в отставку я собираюсь писать криминальные романы. Не интеллектуальные детективы, а реальные истории, без выдумки. То, что случается каждый день.

– От первого лица?

– Еще не решил. Но главный персонаж (не хочу говорить «герой») будет обладать такими же, как у меня, достоинствами и недостатками. Без прикрас.

– И будет так же отзывчив?

– Уж не знаю, насколько я отзывчив, но спасибо на добром слове.

– Так же сексуален и опытен?

– Ты мне льстишь.

– Так же привлекателен и притягателен для более молодых женщин?

– Да, да, продолжай!

– Когда мы узнаем друг друга лучше, придумаю еще. Однако я точно знаю: твой персонаж должен иметь подругу. Ты ведь не хочешь, чтобы он был угрюмым одиночкой?

– Угрюмый одиночка, Тесс? Ты так меня представляешь?

– По крайней мере, печальный. Откуда берется эта грусть, я не знаю.

Он смотрит на меня.

– Как я понимаю, нам есть, что обсудить.

Выдержки из неопубликованных мемуаров

майора Эрнста Флекштейна

(известного как доктор Самуэль Фогель)

Слышал ли я имя Ренаты Мюллер? Смешной вопрос. Вряд ли в Германии кто-то не слышал ее имени. Звезда европейского уровня, немыслимая красавица, она сыграла главную роль в прогремевшем фильме «Виктор и Виктория» и еще в одном, таком же популярном, «Английская свадьба». Ее фотографии смотрели с обложек всех журналов. В те дни невозможно было раскрыть газету – и что-нибудь о ней не прочитать.

Тем не менее эта роскошная блондинка, голубоглазое воплощение арийской богини представляет собой серьезную проблему. Я узнал, что фюрер, вроде бы увлеченный фрейлейн Евой Браун, оказал внимание этой актрисе, пригласил в свою резиденцию, – и то, что там произошло, вызвало у нее гнев и отвращение.

– Это если ей верить, – пренебрежительно заметил Борман. – Нам донесли, что она позволяет себе в отношении фюрера грязные инсинуации. А мы не можем позволить сейчас, чтобы женщина, какой бы популярной и знаменитой она ни была, распускала про лидера нации порочащие слухи. Это не только вредит репутации фюрера, но и подрывает моральный авторитет режима.

Я притворился глубоко возмущенным.

– Эта дрянь еще смеет что-то болтать?

– Вот и выясните, дорогой Флекштейн, вот и выясните. Проведите детальное расследование. Узнайте, что она говорит о случившемся; если окажется, что в доносе на нее – правда, позаботьтесь принять надлежащие меры. – Тут Борман тяжело посмотрел на меня. – Ясно?