Линкольн Чайлд - Город вечной ночи [litres]

– Полиция сотрудничает?

– Шеф в Нью-Хэмптоне был недоволен тем, что я устроил гонки на берегу. Но он и нью-йоркский департамент полиции официально благодарны за нашу помощь.

Лонгстрит сделал глоток «Арнольда Палмера» из стакана, стоявшего на подносе на чайном столике.

– Когда мы встречались в прошлый раз, Алоизий, речь шла о двух убийствах, в которых были обезглавлены обе жертвы. Я просил вас установить, есть ли связь между этими убийствами, не совершены ли они одним киллером. Теперь у нас три аналогичных убийства – если не считать шести других, которые можно обозначить как сопутствующий ущерб, – и вопрос становится еще более насущным. Мы все-таки имеем дело с серийным убийцей? – Он вопросительно поднял брови.

– Насколько я понимаю, вы знакомы с версией нью-йоркской полиции?

– Вы имеете в виду ту, согласно которой один человек убил Грейс Озмиан и это вдохновило второго и третьего убийцу? Вы тоже так считаете?

Прежде чем ответить, Пендергаст немного помолчал:

– Сходство modus operandi [13] Образ действия (лат.) . во втором и третьем случае поразительное. В обоих случаях киллер действовал методически, спокойно, обдуманно и был исключительно хорошо подготовлен. Весьма вероятно, что это дело рук одного и того же лица.

– А первое убийство?

– Оно совершенно другое.

– Как насчет мотива?

– Мотив неясен. В двух первых случаях у нас было два подозреваемых с сильной мотивацией. Подозреваемый по убийству Грейс Озмиан оправдан. Второй подозреваемый, прежде работавший в «Шарпс энд Гунд», будет допрошен в ближайшее время. Пока что это наиболее перспективный персонаж.

Лонгстрит покачал головой:

– Вот в чем самая большая странность. Жертвы настолько далеки друг от друга, что трудно представить общий мотив. Какая может быть связь между адвокатом гангстеров, русским торговцем оружием и безответственной светской львицей?

– Кажущееся отсутствие мотива само по себе может быть мотивом.

– Ну вот, Алоизий, вы опять говорите загадками.

Пендергаст вместо ответа только отмахнулся.

– Вы по-прежнему уходите от моего вопроса: согласны ли вы с той версией, что первое убийство совершено не тем человеком, который совершил второе и третье убийства?

– Все это вращается вокруг аномалии первого обезглавливания: зачем было ждать двадцать четыре часа? Два других обезглавливания произошли, когда жертвы были еще живы.

– И все же вы уходите от моего вопроса.

– Еще одна деталь, которая кажется мне любопытной. Какими бы свирепыми и кровавыми ни были убийства, обезглавливания осуществлялись с большой скрупулезностью. Это говорит против того, что первое убийство было совершено другим киллером. Да, и еще нельзя забывать о том, что первое тело – в отличие от остальных – было намеренно спрятано.

Лонгстрит хмыкнул:

– То, что вы говорите, интересно, но само по себе ни к чему не ведет.

– Мы в логическом тупике. Возможно, как и предполагает полиция, это ситуация подражания, в особенности потому, что убийства номер два и три имеют многочисленные точки соприкосновения, которых нет в первом. Однако – и это тоже логично – совпадение трех обезглавливаний на временнóм отрезке в одну неделю упорно наводит на мысль об одном убийце. Нам не хватает улик.

– Вы, с вашими «нехватками улик» и «логическими тупиками», – прорычал Лонгстрит. – Мы чуть не погибли из-за этого в той истории с разведывательным отрядом угандийских наемников – вы помните?

– И все же мы с вами сидим сегодня здесь, разве нет?

– Верно, сидим. – Он протянул руку и нажал кнопку вызова на интеркоме. – Кэтрин, принесите, пожалуйста, «Арнольда Палмера» агенту Пендергасту.

Антон Озмиан сидел за огромным столом черного гранита, глядя в южные окна своего углового кабинета, за которыми мерцали мириады огней Нижнего Манхэттена, отраженные затянутым тучами зимним небом.

Его взгляд был устремлен мимо Башни Свободы, мимо зданий квартала Бэттери, на темные очертания острова Эллис в бухте Нью-Йорка. Его бабка и дед приплыли пароходом из Ливана, и их приняли на этом острове. Озмиан радовался тому, что какой-нибудь напыщенный, ксенофобный бюрократ не попытался американизировать их фамилию и превратить ее в Освальд или еще какую-нибудь подобную дурь.

Его дед был часовщиком, как и отец Озмиана. Но к исходу двадцатого века профессия часовщика изжила себя. Ребенком Озмиан проводил долгие часы в мастерской отца, его очаровывали механические движения великолепных часов – фантастически крохотные системы пружинок, шестеренок, колесиков, делавшие видимой эту необъяснимую тайну, которая называется «время». Но по мере того, как он становился старше, его интерес стали привлекать сложные системы иного сорта: регистры декодирования команд, накопители, счетчики программ, указатели стека и другие элементы, из которых состоял компьютер, а также язык ассемблера, управлявший всем этим. Система в чем-то напоминала точные швейцарские часы, конечная цель которых состояла в том, чтобы максимально использовать минимальные количества энергии. Именно так и действовало кодирование языка ассемблера: если ты настоящий фанат программирования, то ты постоянно борешься за то, чтобы уменьшить размер своих программ и заставить каждую строку кода выполнять двойную, а то и тройную работу.

Молодой человек, выросший на окраинах Бостона, Озмиан после колледжа страстно отдался необычным хобби: композиторству, криптографии, ловле рыбы на мушку и даже, на короткое время, охоте на крупную дичь. Но его хобби оказались забыты, когда он нашел способ соединить свой интерес к музыке и шифрованию с его фанатичным увлечением плотным кодом. Именно это соединение интересов помогло ему разработать технологии стриминга и кодирования, которые стали становым хребтом «ДиджиФлад».

«ДиджиФлад». Он покраснел при мысли о своей компании, биржевой курс которой много лет неуклонно рос, а в последнее время замедлился из-за неавторизованной утечки в Интернет его самого ценного алгоритма.

Но теперь, как это случалось часто, его мысли вернулись к убийству его единственной дочери… и грязным сплетням про нее, вытащенным на свет божий этим гребаным ублюдком Брайсом Гарриманом, который называет себя репортером.

Отчетливый тройной стук в дверь прервал поток его мыслей.

– Войдите, – сказал Озмиан, не отрывая взгляда от окна.

Дверь открылась, раздались чьи-то тихие шаги, и дверь снова закрылась. Озмиан не стал оглядываться – он прекрасно знал, кто сейчас вошел к нему. Это был его самый необычный и загадочный служащий с благородным, древним и необычно длинным именем Мария Изабель Дуарте Альвес-Ветторетто. В течение долгих лет Альвес-Ветторетто работала на Озмиана в разных качествах: адъютант, доверенное лицо, толкач… и телохранитель. Он почувствовал, что она остановилась на почтительном расстоянии от его стола, и повернулся к ней. Она была немногословной, спортивной и спокойной, носила развевающуюся на ходу гриву черных волос, одевалась в джинсы в обтяжку и открытую шелковую блузку с жемчугом. За все свои годы Озмиан не встречал никого более безжалостно-эффективного. Она вроде бы была португалкой, имела старинные представления о чести, мести и преданности, ее предки участвовали в макиавеллиевских интригах на протяжении восьми сотен лет. Это искусство было отточено в ней до высшей степени совершенства.