Жан-Кристоф Гранже - Последняя охота

– Слишком легко. Человек – не олень и не косуля. Наша охота должна увенчиваться боем на ножах. Найди вы пулю в теле Юргена – особенно одну из моих, – меня идентифицировали бы через несколько часов.

– Ты была недостаточно осторожна. Раньше Гейерсберги всегда тщательно прятали тела. Что случилось на сей раз?

– Грех гордыни. Я хотела, чтобы мир узнал о моей победе. Немецкие легавые быстро закрыли бы дело, но появились вы и…

Лаура убрала нож и взяла «глок» обеими руками.

– Довольно, Ньеман, – сказала она, снимая пистолет с предохранителя. – Ты узнал вполне достаточно.

«Как все просто… – подумал он. – Я, она, лучи солнца, бархатные, как кожа персика, и… смерть на кончике стального дула. Самый угрюмый сыщик Парижа умрет, как фазан, – прекрасным осенним утром…»

– Шуллера тоже ты убила? – спросил он, надеясь выиграть еще немного жизни.

После секундного колебания графиня вернула предохранитель на место.

– Шуллер оказался умнее вас всех, – недовольным тоном объяснила она. – Сумел сложить два и два…

– То есть?

– Он узнал, что Юрген – приемный, и сразу связал это с его смертью, а потом вспомнил старинную местную легенду о дворянской семье, которая берет ребенка, а стоит тому заявить права на наследство, избавляется от кукушонка, устроив охоту. Очень напоминает нашу историю.

– Он позвонил тебе?

– Верно. Хотел рассказать о своем открытии. Я поехала в Институт и застрелила его. Цейтнот заставил меня совершить ошибку.

Все части пазла в голове Ньемана встали на свои места. Ну вот, что-то у меня все же получилось, хоть и поздно…

– Лаура, не усугубляй свое положение убийством полицейского. У тебя нет ни единого шанса на спасение. Нам слишком много известно, мы…

– Одно неверное движение – и я стреляю.

Это сказала не Лаура.

Душу Ньемана затопила волна благодарности, когда он заметил под лещиной (орешник – волшебное дерево!) силуэт Иваны в рыжей курточке с «зиг-зауэром» в руках.

Его маленькая славянка. Его белочка. Она ослушалась приказа – с чем он мог себя только поздравить.

– Брось оружие! Руки за голову! – крикнула она, нарушив утреннюю тишину леса.

Ньеман подумал, что рядом могут находиться другие Черные охотники, но далекий рокот вертолетного винта, на котором летела подмога, объяснил ему, что Ивана нашла Сеть быстрее, чем он предполагал…

Лаура не выстрелила в него…

Ее лицо потемнело, как промокашка, впитавшая чернильное пятно, она опустила «глок». Лаура фон Гейерсберг признала себя побежденной, вдохнула полной грудью запах родного леса и запрокинула голову.

У Ньемана перехватило дыхание от этой душераздирающей красоты, освещенной утренним солнцем, осененной безумием и гордыней.

Она бросила на него взгляд исподлобья – такой же, как в первую их встречу. Он никак не вязался с обликом элегантной аристократки, но Лаура всегда делала то, что хотела.

И она решила свою судьбу: приставила дуло сорок пятого калибра под подбородок и вышибла себе мозги.

Лауру фон Гейерсберг похоронили без всякой помпы.

На церемонии присутствовали члены семьи (в том числе старый Франц), избранные акционеры и батальон немецких полицейских (а нечего забываться!). Любой журналист был персоной нон грата.

Как только гроб забросали землей, все разошлись: графу следовало спасать собственную задницу, остальные представители клана не слишком гордились последними событиями, акционерам VG предстояло в срочном порядке перестраивать обезглавленную компанию.

Правда наружу не вышла. Ни баденские сыщики, ни штутгартские офицеры не обвинили (во всяком случае, официально) Лауру фон Гейерсберг в убийстве Юргена, а их французские коллеги сдали отчет о расследовании по другую сторону границы.

По официальной германской версии, Лаура покончила с собой в лесу, и этот жест мог считаться как признанием вины, так и проявлением депрессии из-за смерти брата – или двух братьев.

У Ньемана и Иваны имелось устное признание покойной графини – то есть не имелось ничего. Кроме того, по непонятной причине человек, с которым Лаура якобы провела ночь убийства, коммерческий директор Стефан Грибе, отказался менять показания, так что в процедурном смысле она была чиста, как горный снег.

А вот Удо арестовали за убийство Макса. Никакой пощады выжившим! Его мотив оставался непроясненным – жажда власти, преступление по страсти? – но журналисты, до поры до времени опасавшиеся «сеньоров», совершенно разнуздались и выставляли Гейерсбергов бандой аристократов-вырожденцев.

Истинный мотив не упоминался даже в полицейских кругах. Семейный обычай оспаривать наследие клана на охоте был описан только в отчете Ньемана и Богданович, за что никто их вслух не порицал, хотя каждый второй считал версию сыщиков безумной, слишком далекой от реальности, в которой живут обычные люди, любящие своих детей и охотящиеся только и исключительно на животных.

Убийство Филиппа Шуллера выглядело более «нормальным»: Лаура убила его, чтобы помешать предать гласности факт усыновления Юргена. На самом деле этот мотив тоже не работал: ну не был убитый Гейерсбергом по крови, и что с того? За такие откровения не убивают, даже если выяснилось, что семья подделала свидетельство о рождении Юргена, подкупив кого-то из чиновников мэрии Фрайбурга-им-Брайсгау.

Старика Франца задержали и сразу отпустили. Во-первых, потому, что на него работали лучшие адвокаты земли Баден-Вюртемберг. Во-вторых, улики против него были ненадежными, а доказать, что именно он дирижировал лесными дуэлями, оказалось невозможно. В-третьих, граф не мог нести ответственность за действия Черных охотников, егерей и сотрудников ассоциации «Черная кровь».

Бандитов посадили за незначительные правонарушения: две попытки устрашения французских полицейских, разведение запрещенных собак, бегство с места дорожного столкновения… Ньеман с Иваной мечтали о других обвинениях: в соучастии в убийствах на так называемых охотах, стоивших жизни Юргену и Максу, в покушении на убийство полицейских, в нападении на несовершеннолетнюю Джулию Марию Вадоче…

«Наплюй!» – посоветовал Ньеман своему лейтенанту. Он был неукротим, когда искал преступников, но в правосудие не верил. И еще меньше верил в истину. В расчет сыщик принимал только виновность и был готов на все, чтобы выкурить злоумышленника из норы. Но признания, адвокаты, судьи, приговоры… нет, его это не волновало, он «умывал руки», потому что презирал человека. Никто не способен судить беспристрастно. «Истины как таковой не существует, – назидательным тоном заявлял он на лекциях в Школе полиции, – есть только более или менее правдоподобная ложь».