Мариэтт Линдстин - Секта с Туманного острова [litres]

Воспоминание причинило боль. В груди заныло, в горле образовался толстый комок, и София не могла произнести ни слова, не хотела рассказывать дальше.

– Разбери событие снова, – велел Освальд. – Освободи всю вредоносную энергию. София, ты справишься!

Она заплакала.

Что это такое?

Почему это вызывает такие ощущения?

Освальд заставил ее рассказывать об этом событии несколько раз, пока слезы не прекратились и она не почувствовала себя совершенно обессиленной.

– Теперь можешь открыть глаза, – сказал он.

Первым, что увидела София, была его рука, лежащая на ручке и блокноте. Освальд записывал все, что она говорила. Встретившись с ним взглядом, поняла, что он доволен.

– Вот и ответ, София! Вот почему ты иногда бываешь такой чувствительной. Понимаешь, ты все перепутала. Мона – не щенок. Она – взрослый человек, который несет ответственность за свои поступки. Ты чувствуешь себя лучше?

– Да, – солгала София, поскольку ей ни за что не хотелось, чтобы он продолжил копаться в ее памяти.

– Понимаешь, Мона все это инсценировала, – продолжил Освальд. – Чтобы вызвать сочувствие и избежать тяжелой работы. Она слабая и безвольная, и ей здесь не место. Мы отправим ее на материк. Разумеется, после того, как она подпишет каждую чертову бумагу о неразглашении профессиональной тайны.

– А Эльвиру? – не удержавшись, спросила она.

– Эльвира сможет сама решить, где ей хочется находиться. Она не ребенок. И, если тебя интересует мое мнение, слеплена из гораздо лучшего теста, чем Мона. – Он поспешно встал. – Знаешь, сегодня вечером я собираюсь удалиться пораньше. Ты можешь прибрать здесь и, когда закончишь, идти спать.

Он обошел вокруг стола и встал у нее за спиной. Взял ее за волосы и оттянул голову назад так, чтобы она смотрела на него. Потом высвободил одну руку и обхватил ее за подбородок. Еще больше заломил голову назад – так, что у нее заболели жевательные мышцы.

– Тебе надо научиться расслабляться. Не принимать все так чертовски серьезно.

К ее спине прижалось что-то твердое.

Господи, это его эрекция!

Освальд отпустил ее подбородок и переместил руку на грудь. Рука была расслабленной, но вдруг он начал растирать ладонью в том месте, где у нее располагался сосок, одновременно прижимая это твердое ей между лопаток.

– Ты страшно напряжена. Расслабься, черт возьми!

Его руки опять ослабли и исчезли с ее тела.

София сидела спиной к двери и не могла видеть его, когда он выходил; лишь услышала шаги и хлопок закрывшейся двери.

Ее снова затрясло. Она немного посидела на стуле в том же положении, в каком он ее оставил. Заметила, что ничего не чувствует: ни возбуждения, ни напряжения. Подумала, что такое с ней впервые.

Задумалась над тем, чего он от нее хочет. Что произойдет, если она ему откажет. Что произойдет, если она не откажет. Попыталась сообразить, с кем она могла бы поговорить. Мысль пойти и рассказать обо всем Буссе показалась настолько абсурдной, что София засмеялась. От мысли поговорить с Беньямином ей стало дурно. Она точно знала, что он скажет. Что она это просто вообразила, поскольку перенервничала после случившегося с Моной. Она прямо слышала его голос: «Откуда ты это знаешь? Ты видела эрекцию? Может, у него просто лежало в кармане что-то твердое».

Поговорить с кем-нибудь из девушек – немыслимо. Они только начнут ревновать и возненавидят ее еще больше. Освальд всегда лапал ее наедине. Получится ее слово против его слова. Значит, выхода нет.

«Пусть продолжает, – думала София. – Если он действительно набросится на меня, я всегда смогу врезать ему коленом, и к кому тогда он пойдет?»

Она попыталась отделаться от мысли о нем, но в комнате было слишком тихо. София по-прежнему могла чувствовать его за спиной. Грудь, к которой он прикасался, была горячей. Воздух в офисе казался тяжелым и удушающим.

Она подошла к окну и распахнула его. В роще возле гостевых домиков что-то вспыхивало. Присмотревшись, София увидела, что там втихаря курит Андерс, вероятно, разволновавшийся из-за Моны. Она оставила окно открытым. Немного побродила по офису. Заснуть сейчас она не сможет, и если пойдет к себе, то превратит Беньямину вечер в маленький ад.

София села и стала потихоньку просматривать экраны камер наблюдения – ей было любопытно, как персонал отреагировал на случившееся с Моной. Большинство по-прежнему не спали. Многие сидели на кроватях и разговаривали с потрясенным видом.

«Значит, забеспокоились», – подумала она.

Дойдя до седьмого номера – кнопки, показывающей ее прежнюю палату, – она обнаружила, что рядом с седьмой есть еще одна кнопка, без номера.

София заметила ее впервые. Для начала она нажала на седьмую, дававшую широкоугольную картину ее старой палаты. На экране появились сидящая на кровати Мадлен и лежащая под одеялом Анна. Последняя переехала туда, когда выехала София, поэтому в седьмом номере теперь жили Анна, Мадлен и Эльвира.

Мадлен говорила громко и оживленно. Усилить звук София не решилась, но смогла различить фразы типа: «Черт, что на нее нашло?» и «Когда закончится весь этот кошмар?».

Потом она нажала на пустую кнопку.

Появилась новая картинка, еще не набравшая резкость. В старой палате явно имелась дополнительная камера.

На экране была стоящая под душем Эльвира.

Вечеринка в разгаре.

Я стою немного в стороне, осатаневший от скуки.

Получил все, чего хотел все эти годы, – и тем не менее ничего.

Красивое имя. Лучшие школы. Портки за тысячу евро.

Но дело в людях, проклятых людях, которые нагоняют на меня тоску, доводящую почти до безумия.

Я оглядываю огромный зал и не вижу ни единого человека, который мне нравился бы.

Папаша с налитыми кровью поросячьими глазками. Он сделался тайным алкашом.

Эмили, одергивающая короткую вульгарную юбку. Ее нервозность, постоянно исходящие от нее беспокойные флюиды. Такая робкая и понимающая, что можно блевануть.

Девицы в углу. Их хихиканье, взгляды и улыбочки.

Я не улыбаюсь в ответ. По крайней мере, этим вечером.

С меня хватит. Я устал от этих людей.

Тут я вижу Лупоглазку.

Она стоит в углу в полном одиночестве. Платье ей велико и висит на ней мешком. Это все равно что надеть «Шанель» на ходячую палку.

Она теребит кончик носа. Неуверенно озирается.

Не вписывается. И никогда не впишется.

Поворачивает лицо в мою сторону.

Лицо, на которое я вынужден смотреть уже почти шесть лет. И с годами оно точно не становится краше. Глаза выпирают из ее башки, как маленькие шарики. Губы – тонкие, как черточки, остренький нос. К тому же у нее появились прыщи.