Андерс де ла Мотт - Конец лета

— Вон те белые тоже красивые.

Она указала на большой куст, который отец только что так энергично пропалывал. Вероника знала, что отец гордится своим садом, и похвалить его — самый простой, но действенный способ поднять папе настроение.

— Они ведь тоже твои, да?

— Угу. — Отец с довольным видом кивнул.

Вероника чувствовала его печаль, могла угадать ее еще от калитки, может даже, с другой стороны стены. Это не пугало ее, потому что его печаль была ее печалью. Папа позволил печали стать его сутью. Огородил стенами сада и возделывал старательно, как розы. Вероника же предпочитала иное.

Ей сейчас страшно не хватало групповой терапии. Пришло нечто вроде ломки, и это чувство все усиливалось, пока Вероника стояла рядом с отцом, вдыхая аромат роз. Она отвернулась и зажмурилась, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Отцовская рука неловко коснулась ее спины. Это помогло — во всяком случае, немного. Вероника открыла глаза, положила голову отцу на плечо, украдкой посмотрела на него.

Отец выглядел как обычно. И все же это выражение на его лице, когда он повернулся и еще не успел понять, кто именно стоит у калитки… Вероника не могла вспомнить, бывало ли такое раньше, но может быть, с ней сыграли шутку тени куста.

Они с отцом направились к дому. И чем ближе подходили они к кухонной двери, тем старательнее Вероника убеждала себя, что все так, как должно быть. Что ей просто померещилось.

Потому что иначе ей придется думать, что на лице отца она увидела страх.

Монсон сумел до самого десерта не сказать ни слова и даже ни разу не подумать о Билли. Он съел три порции трески, внимательно слушая Малин и Юхана, которые рассказывали о школьных делах. Ему даже удалось, жуя, вставить пару вежливых вопросов. Телефон в прихожей, который он на днях все же решился снова включить, молчал.

Вечер вышел прямо-таки безупречным, хоть Монсон и надеялся, что Якуб будет поразговорчивее. Томми Роот сидел под замком, и Монсон хотел осторожно расспросить сына, прекратили ли приятели дразнить его, но внятного ответа не получил.

Якубу скоро должно было исполниться четырнадцать — в таком возрасте родителям мало кто доверяет. Монсон все же думал, что делает все возможное. Носил в их подвал, где Якуб с друзьями развлекались по вечерам настольными играми, чипсы и газировку. Изо всех сил старался понять однообразную индастриал-музыку и не спрашивал, зачем парень оставил тощую косичку на затылке. Но когда Монсон пытался поговорить с сыном, Якуб чаще всего закатывал глаза и бурчал что-то неразборчивое. Из слов жены Монсон понял, что этот футбольный сезон станет, возможно, для Якуба последним — разочарование, которое отцу трудно будет скрыть, он ведь, в конце концов, тренер команды. Монсон спрашивал себя, куда делся тот маленький мальчик, который брал с собой в кровать игрушечный пистолет и хотел ловить злодеев, как папа. Наверное, надо было все-таки уделять ему больше внимания…

Но сегодня вечером Монсон решил не падать духом из-за своих предполагаемых родительских недостатков. Он проводит время с семьей, ему не мешают — это же хорошо, правда?

— Ну, как дела? — спросила жена, когда мальчики отодвинули десертные тарелки и уселись в гостиной перед телевизором.

— Неплохо. Мы ждем пробы из насосной и машины Роота. Но это уже формальности. Мы его взяли.

Монсон понимал, что две последние фразы он позаимствовал у Буре или Борга. Он теперь чувствовал к обоим городским полицейским бо́льшую симпатию. Нечто вроде невольного уважения, еще укрепившегося после того, как они не дали перевести Роота в городскую тюрьму. А ведь Монсон ждал, что именно это они и сделают. Украдут подозреваемого у деревенских легавых, припишут себе честь поимки преступника.

— Роот, видимо, собирался шантажировать Аронсона. Выторговать у того компенсацию за разрешение на охоту, которое, по его мнению, у него увели из-под носа. Но он чего-то не рассчитал, и Билли умер. Думаю, тело зарыто где-нибудь в лесу за насосной. Ищем не покладая рук.

— Роот так и не признался? — Малин положила ему на тарелку еще одну грушу в шоколаде.

— Он и не признается. — Монсон покачал головой.

— Почему?

— Потому что некоторые преступления столь ужасны, что преступник не признается, даже если его уличат. По двум причинам. — Монсон отставил тарелочку и поднял палец, совсем как Буре, когда тот приводил те же резоны самому Монсону. — Первое: признаешься в таком ужасе, как убийство ребенка, — и сам станешь ужасом. Злодеем. Родным и друзьям придется обрубить все связи с тобой и держаться от тебя подальше. Ты в один миг потеряешь даже ту малую поддержку, которая у тебя, может быть, еще оставалась.

— Поддержку? Но ведь есть улики. Если дело доходит до суда, то человек скорее всего виновен.

— Да, но здесь речь о чувствах, а не о логике. Людям очень трудно принять, что кто-то, кого они хорошо знают, может, даже отец или мать их детей, способен сотворить такой кошмар. Что ты жил с этим человеком — и ничего не замечал. — Монсон отпил кофе. — Пока признания нет, можно уговорить себя, что ошиблась полиция, а не ты сам. Человек видит то, что хочет видеть.

— М-м. — Малин налила себе кофе. — Это если исходить из того, что люди или хорошие, или злодеи до мозга костей. Что невозможно одновременно быть добрым приятелем или супругом и жестоким преступником. Хотя, — полувопросительно прибавила она, — какой-нибудь банковский грабитель вполне может оказаться хорошим отцом. А убийца — верным другом.

— Конечно, — кивнул Монсон.

— Но ведь не страх же потерять близких людей удерживает Роота от признания? — Малин подняла брови. — Друзей у него нет, даже его собственная семья едва ли на его стороне. Полдеревни указало на него задолго до того, как вы его взяли.

— Верно. Роот принадлежит к другой категории.

— В каком смысле? — спросила Малин, прежде чем Монсон успел поднять второй палец.

— Преступление, на которое он пошел, столь чудовищно, что он даже самому себе не в силах признаться, что совершил его. Обычное дело для людей вроде Роота, с завышенной самооценкой.

Малин поставила чашку.

— То есть ты хочешь сказать, что Роот, сколько бы доказательств вы ему ни предъявили, никогда не скажет, что сделал с Билли Нильсоном, потому что тогда ему придется признаться себе, что он — гнусное существо, убийца ребенка?

Монсон медленно кивнул и уже собирался что-то добавить, но тут в кухню вернулся Якуб с пустой миской в руках.

— А еще чипсы есть?

— В буфете, — сказала Малин. — Юхану тоже захватишь?

Якуб что-то буркнул в ответ. Монсон смотрел на спину старшего сына и вдруг вспомнил, что хотел кое-что у него спросить.