Вячеслав Прах - Он умел касаться женщин

Братья секунду помолчали, а затем Люк спросил у Миа:

— Мне вот интересно, а почему ты врешь?

Миа ничего не ответил.

— Не надоело ли тебе получать по морде в кредит? То есть совру я сейчас, а получу за правду потом, когда о ней узнают.

Его брат словно не услышал этого вопроса.

— Правда всегда всплывает наружу, как сам знаешь что. Ты не умнее других, но можешь оказаться сильнее, если перестанешь врать. Начни, например, с завтрашнего дня. Говори всем людям только голую правду, признайся наконец матери, что ее хрустальный сервиз не пропал, а ты его нечаянно задел локтем, и если мать за эту правду ударит тебя в нос, то с гордостью подними свой нос, вытри с него кровь и скажи ей в глаза, что ты прекрасен. Что ты сильнее своей трусости. Уверяю тебя, мать проникнется к тебе уважением, и ты станешь для нее источником еще большей любви. Тебе ведь нравится, когда тебя любят, я знаю.

— Всем это нравится.

— Если бы меня она любила, как тебя, то я бы испытывал омерзение. Я уже говорил об этом.

— Не испытывал бы, не ври, Люк. Просто она тебя никогда не обнимала, ты не знаешь эти ощущения. Словно все страхи рукой снимает.

— Я ничего не боюсь и не вру. Не смей меня больше обвинять во лжи, если я сказал, что мне было бы неприятно, если бы она гладила по голове и целовала в лоб, то так оно и есть. Мне нужно, чтобы она меня любила, а не выращивала во мне врага. Трудно убить в себе эгоиста, тебе не понять, Миа, ты слабак. Мне хотелось бы, чтобы мать сказала, что я для нее не чужой человек и ни в чем перед ней не провинился. Мне бы еще хотелось, чтобы она просила нас готовить и колоть дрова обоих, а не только меня одного. Спасибо хоть за то, что и тебя ставит на соль… Как видишь, мне не совсем нужна ее любовь, я сильный. Мне хватило бы с лихвой и того, что она перестала бы демонстрировать сочный и здоровенный кусок мяса, который она пихает тебе в морду, в то время, как я питаюсь лишь крошками сухаря.

— Хватит меня обзывать.

Похоже, из всего признания своего брата Миа услышал лишь слово «слабак», которое его и задело.

— Мы псы, Миа. Ты — жирный, трусливый пес, а я злой облезлый голодранец, который не боится ничего.

— Ты пес, Люк. И не строй из себя непонятно что, — вдруг прорезался сытый голосок жирного пса.

— Я строю из поломанного себя себя же. И буду строить до тех пор, пока не стану самым сильным и умным человеком в мире. Мы с тобой родились рыбами в одном и том же болоте. Но я тебе клянусь, что я больше не рыба и не воняю. Я тебе сейчас слово даю, что вылезу из этого болота и посмотрю на вас с матерью с другого берега.

— Что, в столицу надумал? А не заблудишься там?

— Не заблужусь. Я надумал не только в столицу, но и в другие не менее прекрасные города. Европа большая и красивая, на одном краю — речка и луга, на втором — вечные сугробы и снега. Я буду много путешествовать, Миа, и сам для себя решу жить в лете или в зиме.

— Ну-ну. Посмотрим.

— Смотри, Миа, мечтай, фантазируй, ври, тереби член по ночам, живи без энергии, ходи вялым и лови рыбу в речке, чтобы состряпать ужин себе и матери. Вот так я вижу твою жизнь, если ты не признаешься себе, кто ты, и не увидишь в зеркале врага.

— Пошел к черту, Люк. Мой единственный враг ты и твои больные нравоучения. Не знаешь, обо что почесать свой кулак, сильным стал очень? Повесь боксерскую грушу и колоти весь день. Может быть, тогда хоть станешь немного добрее.

— Жаль, что ты глухой, Миа. Спокойной ночи.

— Жаль, что ты мой брат, — ответил он Люку.

Люк ничего не сказал, а лишь предался приятным и нежным волнам своих теплых мечтаний. Он думал о птичьих крыльях, которые сделают из него сверхчеловека, а затем он окрылит и все человечество.

Даже предателя Миа…

Тему о своем отце братья Миллеры затронули, когда Ребекка отпустила их вдвоем в соседний маленький городок, еще меньше, чем город М. Это поселение, больше похожее на небольшую деревушку, славилось лишь своим большим гранитным карьером, в котором водилась крупная рыба.

Все рыбаки из соседних городков и деревушек приезжали на этот карьер рыбачить. Миа и Люк тоже довольно часто прикатывали в эти края на велосипедах, но только с матерью.

В этот раз Ребекка решила, что ее сыновья уже взрослые и могут отправиться на карьер сами, без ее постоянного надзора.

— Как думаешь, Люк, на червя будет клевать или будем запускать живца?

— Думаю, стоит сначала попробовать на червя. Я выкопал хороших, гнойных. Рыба не дура.

— Хорошо. Как скажешь.

Куда бы ни отправились братья вдвоем, Люк всегда чувствовал себя старшим и ответственным за брата. Миа, по всей видимости, смирился с тем, что он рыба и всем теперь нужно подтирать за ним зад, как неоднократно говорила мать.

Люк же, напротив, — не принимал подобных заявлений в свой адрес и свой зад позволил бы подтереть только самому себе и патологоанатому.

Миа жил как паразит. Он кочевал от одной суровой няньки к другой, и даже ему, жалкому двенадцатилетнему трусу, было неведомо, что значит быть любимым без всяких условностей.

Лишь за то, что ты есть! А не за то, что ты не делаешь ничего дурного и никогда не высказываешь своего мнения.

— А ты не думал, что будет, если к нам вернется отец? — спросил у брата Миа, когда они забросили свои удочки и молчаливо уставились на поплавки.

— Он не вернется.

— Почему ты так решил? А вдруг?

— Если бы хотел вернуться, то вернулся бы раньше. У трусов так принято — нагадить, заплакать, смыться, а затем сидеть и ждать, пока другие за тобой приберут.

— Ты имеешь в виду, что он нагадил нам?

— Ага.

— …

— Кстати, у вас с ним течет одна кровь. Ты сам сбежишь при первой же возможности после того, как нагадишь.

— Люк, перестань тыкать меня носом в лужу. Это было один раз и давно. Я бы больше так не поступил. Слышишь ты меня или нет, баран?

— Я не баран. Одного раза достаточно, чтобы знать, что тебе свойственно так поступать. И не задирайся, братец, кто знает, может, для других отец был отличным мужчиной и, возможно даже, спас ребенка из-под колес автомобиля или котенка вынес из горящего дома. Да что бы он другим ни сделал, тьфу на него! Своих детей и жену он предал, а там, на другом берегу, пусть живет хоть как Иисус. Мы с тобой знаем его, как Иуду. И я тебе зуб даю, Миа, что и отец, хоть выплевывает изо рта святую воду во время разговора, хоть совершает великие дела, как Иисус, но подходя к зеркалу — видит в отражении Иуду. И нас с тобой!

— Ты бы его ни за что не простил?

— А ты бы разве простил? — Люк уставился на брата злобным взглядом. По его настроению можно было сказать, что юноша не задумываясь ударит в нос своего брата, если тот скажет, что простил бы отца.

Но Миа выдержал этот тяжелый угрожающий взгляд и вроде даже не солгал.