Александр Тамоников - Чужое тело

— Я позвоню Сергею Борисовичу, можно? — донесся слабый голос Головина. — Он вроде здесь, ему тоже сообщили…

— Не надо, — буркнул я, — не звони. Сам принесу благую весть.

— Хорошо, не буду… — Головин облегченно вздохнул.

Я шел, шатаясь, по щебеночной дорожке, иногда останавливался, разражался кашлем. Вновь сходило затмение, голова отказывалась работать. Ноги с трудом волочили отяжелевшее тело. Где моя суперсила?

Я опустился на лавочку, чтобы избавиться от одышки. Пропадала чувствительность — к боли, к холоду. Требовалась воля, чтобы подняться и продолжить путь между шеренгами кустарников.

Завершение ночи выдалось малооблачным. Природа словно извинялась за причиненные населению неудобства — ветер стих, осадков не было, даже облака разбредались, и в их разрывах угадывались звезды. До рассвета оставалось несколько долгих часов.

Я терял ориентацию — неведомым образом меня снесло с дорожки, и я оказался на центральной аллее парка. Парк Памяти Новосибирского крематория был образцом ландшафтного искусства. Находись он в городе, сюда бы приходили отдыхать семьями, по аллеям сновали бы мамы с колясками, а все скамейки оккупировали бы пенсионеры. В плане он представлял зеленый прямоугольник с круговой аллеей. Сквозные дорожки делили центральную часть на равные сектора.

Самая широкая, центральная, прорезала весь парк и выходила к главной лестнице крематория. На центральном пятачке, где сходились все дороги, возвышался скульптурный Иисус на распятии.

Я брел мимо строгих рослых фонарей, мимо колокола над дорожкой, мимо ангелов с крыльями, монументальных вазонов на каменных постаментах.

Фонари испускали приглушенный свет — здесь не было ночью темноты. Трава почти не жухла, ее регулярно подстригали. Ухоженные кустарники еще сохранили часть листвы. В летнее время здесь всегда множество цветов. Христианские символы чередовались буддийскими и мусульманскими.

«Мы не отдаем предпочтения одной религии, — объяснял Сергей Борисович, — здесь все равны перед вечностью, примиряются люди разных конфессий, и не имеет значения, что у них кардинально отличаются представления о загробном мире. Здесь неважно, богатый ты или бедный, коммунист или крайний либерал, грешник или праведник — смерть всех уравнивает. Путь в подземное царство отовсюду одинаков. А смысл нашей жизни в том, что она имеет свой предел…»

На меня взирал бронзовый Будда, олицетворяя вселенское спокойствие, — он восседал на постаменте из золотых лепестков. Готовились взмыть в небо крылатые ангелы…

Я снова сидел, смотрел на здание крематория, возвышающееся в конце аллеи. Его венчал терракотовый купол. Позади крематория выстроились колумбарии с нишами для урн с прахом. В светлое время суток они напоминали нарядные жилые домики. Несколько месяцев назад я заключил с администрацией договор касательно собственного погребения. И ведь прекрасная была возможность привести его в действие…

Я зажмурился, представив, как все могло происходить. Друзья, знакомые и безутешные родственники во главе с Варварой и мамой следуют за церемониймейстером и гробом по пространству крематория. Втягиваются в длинный коридор, в конце которого горит ослепительный белый свет. Скорбная процессия растворяется в этом свете. Торжественно звонят колокола. Люди проходят мимо застекленных витрин Музея памяти. Там собраны вещи реально существовавших людей — так называемые материальные портреты. Шествие заканчивается в прощальном зале. Там работает священник (или не работает — дело хозяйское), звучит пронзительная музыка, от которой наворачиваются слезы и рвется душа.

Потом гроб с моим телом погружают в печь, а закончится мероприятие «тихим салютом» — белыми шарами, устремленными в небо. Их поочередно выпускают дети, что подчеркивает тихую печаль события. Иногда выпускают белых голубей, символизирующих чистоту и свет, но насчет голубей в моем договоре ничего не сказано. Впрочем, Варвара могла бы оплатить эту дополнительную услугу — в честь нашего доброго знакомства… Я, кстати, совсем недавно узнал, что слово «колумбарий» переводится с латинского, как «обитель голубей», «голубятня».

В окружающем пространстве было тихо, как в нише колумбария. Я поднялся по ступеням, свернул влево, на подъездную дорожку к крематорию, побрел к музею. Здание бывшей котельной, превращенное в один из самых странных музеев мира, располагалось под боком. Пространство у входа венчал задумчивый сфинкс, вокруг которого наматывал круги охранник из ЧОПа. Мерцал огонек сигареты.

Он перестал ходить по кругу, решил прогуляться за угол, в этот момент я и возник в окрестностях входной двери. Она открылась бесшумно, плавно. Никто не остановил возникшее из темноты «привидение» — грубый недочет охранной структуры.

В музее также было тихо, но уже тепло. Неясные тени скользили по главному выставочному залу — работало дежурное освещение. Моими поступками в эту ночь руководил автопилот.

У стойки слева от входа никого не было — дежурный работник изволил отсутствовать. Я понятия не имел, кто дежурит в эту ночь — Лариса или Михаил. Справа, из служебного помещения, доносились глухие голоса. Но ноги несли меня прямо.

Я призраком блуждал по большому залу — мимо выложенных на возвышении старинных надгробных плит, мимо картин, икон, исторических похоронных аксессуаров, настенных мемориалов. Бренность человеческого бытия — в виде оскаленных черепов, старинных домовин, аллегорическая «Пляска Смерти», задумчивая «Смерть, играющая в шахматы», — охваченная игрой света и тени…

Из полумрака проступали траурные женские одеяния XIX века — казалось, в этом платье кто-то есть, и сейчас эта барышня сойдет с постамента… Реалистичная инсталляция с участием манекенов — сидящая статная женщина в белом платье, а рядом гробик с телом младенца. Так называемый белый траур — элемент Викторианского культа смерти, — когда траурной атрибутике уделяли повышенное внимание…

Из мерклого освещения вырастал траурный экипаж в натуральную величину: лошадь, укрытая черной попоной, невозмутимый кучер, колесный катафалк, под бархатным балдахином. Экипаж перевозил недавно отреставрированный гроб, в котором был похоронен знаменитый бердский купец Владимир Горохов. Гроб примечателен тем, что из него можно выкачать воздух, чтобы тело не разлагалось. Купец — мукомольный промышленник, меценат, основатель индустриального города — скончался в Москве, а тело везли по Транссибу в Новониколаевск. Могилу мецената обнаружили десять лет назад, после обмеления Обского моря. Останки купца перезахоронили. Цинковый саркофаг переехал в Бердский краеведческий музей, а когда в Новосибирске открылся Музей погребальной культуры — снова сменил место прописки…