Елена Маврина - Могрость

Он шагнул к Ярмаку, и тот попятился:

– Только копать мастера? – взъелся. – А мне с моста толкать, в череп бить? На кой вы мне сдались тогда? Только бабосы подавай, а работать кто?..

– Это же Нюта, – вступился Муха, взывая к атрофированной человечности. – При чем она?..

– Нюта? – прошипел Сыч, зверея. – А Таньке камнем приложить можно? Или ты трезвым ни-ни?

– Я не убивал ее! – Муха саданул по дверце. – Я надеялся остановить. Это ты! Ты всё! Ты добивал! И твари эти…

– Вопишь, как баба, – наступал Сыч. – «Всё ты!» – кривил хриплый голос Тани. – «Я не знала, что они задохнутся! Я не хотела их убивать!» Байчуре бы повторила. Ага. Вся в мамашу – рехнутая. Но денежки брала, могилки рыла.

Муха накинул капюшон фланелевой куртки, с силой захлопнул багажник.

– Мы ее не тронем, – отрезал. – Никого не тронем. Ты вконец свихнулся.

Ярмак отвернулся, достал из кармана охотничий нож. Сыч сжал приклад ружья.

– Как вы меня достали. Все достали, – бормотал, – своим осуждением, брезгливостью. Тащитесь ко мне, в глазки заглядываете, а сами вон что: я – псих. Я один, да?

Он вскинул ружье, водя прицелом с Мухи на Ярмака.

– Указывать будете? Осмелели?

Парни переглядывались заговорщиками.

– Ты решил, крутой? – выступил Муха. – Ты без трупных отребьев – рохля.

И Муха пригнулся в броске на Сыча. Грянул выстрел. Ярмак выронил нож на первом шаге, схватился пораженно за грудь. По светлой футболке расползалось алое пятно. Муха сбил с ног Сыча, они завертелись по земле. Сыпались ругательства, хрустели удары. Противники отпрянули в стороны. Сыч отполз к руке Ярмака, поднял нож. В завязавшейся потасовке, Муха вскрикнул, схватился за торчащую рукоять под ребром и начал оседать, скользя влажной рукой по дверце авто.

Сыч поднялся, шаря бессознательно заплывшим взглядом и одержимо твердя: «Так-то, вот так-то». Утерев рукавом кровь с разбитой губы, он поднял ружье; сделал шаг в сторону, но потом вернулся и что силы пнул Муху в лицо. Сопротивления не осталось. В ужасе Аня попыталась ползти – настиг выстрел. Эхо взорвалось цепными снарядами. Сыч за спиной бессвязно ворчал, перезаряжая ружье.

– Стоять! – взревел голос Байчурина.

Новый выстрел сотряс немую округу. Понесся заполошный лай.

Аня обернулась, страшась ответного залпа. Сыч трусливо уносил ноги в заросли леса. Байчурин шагал к ней, чертыхаясь от досады.

– Жива?

– Скорую! – умоляла Аня. – Вызывайте скорую.

Байчурин помог ей подняться. Горестно они приблизились к внедорожнику. Верный пес Гром рыскал по следам. Муха мычал: «Ром-ма? Что Ром-ма?» Пытался встать, но Байчурин приказал не двигаться. Ярмак лежал головой возле колеса, на спине, раскинув навзничь руки и вглядываясь в лес. Грудь его вздымалась слабеющим дыханием, кровь текла, пропитывая землю.

Аня склонилась:

– Эй, Ярмак! – позвала. – Ром? Слышишь?

Он с трудом, будто отвлекаясь от чего-то важного, посмотрел на нее.

Аня водила рукой над клочками багровой ткани, не зная, что предпринять. Нотации мамы вылетели разом. Почему она не слушала? Почему не вызубрила все перевязки?

Байчурин закончил диктовать адрес оператору, вынул из автомобиля аптечку.

– Сейчас помогут, – утешала Аня, всматриваясь в мертвенно-бледное лицо Ярмака. – Скорая едет. Сейчас.

Он не реагировал на ее заверения, метя надеждой в глаза сквозь поволоку агонии. Губы его зашевелились, и Аня с трудом, но различила слова:

– Не говори дочке. Осе. Не говори… обо мне. – Он попытался поднять руку, но только слабо шевельнул окровавленными пальцами, захрипел: – О могрости, Нют. Не говори. Да? Это…

Взгляд его замер, голова безвольно завалилась. Порыв ветра хлестнул лицо острыми каплями. Аня покосилась на Байчурина, а потом импульсивно попятилась ползком прочь.

– Вставай, Аня, – призвал тот, отводя мрачный взгляд от застывшего тела. – Вставай, не смотри.

Ноги пассивно двигались по траве. Аня не узнавала свои порванные босоножки и кожу в ссадинах.

– Тот сейчас отъедет, – кивнул Байчурин на притихшего Муху. – Даже трогать боюсь.

Со стороны поселка выехала красная «Нива».

– О, это из поисковой группы, – истолковал Байчурин, прикуривая. – Тишинскую везут, наверно. Она фельдшер.

– Одолжите! – Аня выхватила из рук Байчурина армейскую зажигалку.

– Это еще зачем?

Она шагала торопливо, чиркала колесиком – пламя вспыхивало послушно, шипело от капель, согревало взгляд.

– Нужно сжечь его, – отозвалась уже из леса. – Тот ржавый дуб в ложбине. Он – цепь.

Дубы грозной ратью закрывали ложбину. Аня прислонялась к деревьям, восстанавливала дыхание, вновь продолжала нетвердый путь. Адреналин притуплял ноющую боль, но ноги подкашивались, руки дрожали. Она позволяла себе плакать, чтобы хоть как-то выплеснуть эмоции: разум признавал безнадежность положения и валящую усталость, обрушивалась бесконечная жалость к себе – она-то и вызывала новый приступ гнева, подстегивая двигаться дальше.

Тишина вокруг пугала. Аня высматривала рычащих тварей, но только на спуске в ложбину поняла, почему невредимой достигла цели. В метрах пяти от дерева могрости жались в окружении войнугов два подростка.

– Эй, служки! – окликнула монстров. – Сюда! – Поманила рукой.

Твари разом затихли и обернулись. Став центром их пристального внимания, Аня растерялась, утратив вымуштрованное хладнокровие. Захотелось бежать без оглядки – ноги мимо воли шагнули вперед. Войнуги рычали предостережением, выступая клином навстречу. Аня шла, крепко сжимая в кулаке зажигалку. Витя орал прятаться, а она взглядом молила его притихнуть, не суетиться – просто сидеть и ждать. Она ускорила шаг, смотря в оскалившиеся морды тварей, думая только о скорости и разбеге. Прыжок. Зажигалка перелетела взметнувшихся в атаке войнугов.

– Сжечь! – только и крикнула, прежде, чем монстры повалили ее на землю.

Закрыв голову руками, Аня с трудом соображала, еще хуже чувствовала. Повсюду хрипели монстры, но жжение ран глушило страх. Они не съедят. Нет. Задерут. Задерут здесь до смерти, если Витя не подожжет кору.

Витя тем временем брел к дереву сквозь туман головокружения. Зажигалка в руке казалась скользкой гирей. Он останавливался, отступал на шаг. Дерево впереди двоилось. Гриша кричал: «Оно в бензине. Поджигай! Поджигай – загрызут ее! Рудень!» Витя чиркнул колесиком. Огонек вспыхнул урывками воспоминаний. За ними следили еще от озера, но напали монстры в ложбине. Западный склон каменист. Скатившись кубарем, Витя отделался царапинами и ушибами, а вот нога у Гриши распухла и отекла. К дереву их загнали убить. Всех убить.

Гриша кряхтел при попытке встать, полз за Витей:

– Что ты медлишь? – скрипел сквозь боль, волочил ногу и проклинал всеми силами жажду подвига.