Камилла Стен - Мертвый город

– Черт, – тихо ворчит Эмми. Поворачиваясь, я вижу, что она тоже не отрываясь смотрит на распятие. – Неудивительно, что люди начинают верить в сердитого бога, если он на тебя так смотрит, – говорит Эмми вроде как шутливым тоном, но явно пытаясь скрыть истинные эмоции, и не сводит со скульптуры взгляда.

Я вздрагиваю от щелчка за спиной – это Роберт фотографирует крест. Он продолжает снимать интерьеры церкви от дверного проема, а потом подходит ближе к алтарю. Потолок здесь высокий; глядя наверх, я вижу толстые деревянные балки. Но ни одно наше слово не сопровождается эхом.

Я медленно иду к алтарю. Мне нетрудно представить, как молодой священник стоит там с засученными рукавами и красным от возбуждения ангелоподобным лицом. Я настолько четко вижу его, что, кажется, уже встречала где-то. Наверняка оно принадлежит абсолютно постороннему человеку, когда-то попавшемуся мне на улице, кому-то, случайно вписавшемуся в картинку, сформировавшуюся в моей голове. Высокий лоб, светлые глаза с густыми ресницами, густые брови и маленький нос. Он напоминает ангела с картин эпохи Ренессанса. Скандинавский пророк для дремучих лесов. Он всегда был той частью рассказов бабушки, которая производила на меня наибольшее впечатление.

«Однажды, холодным ноябрьским днем, в городе появился новый пастор.

Это был молодой мужчина, едва старше тридцати лет, с гладким мальчишеским лицом. Не особенно высокий, но широкоплечий, с приятной улыбкой, благодаря которой люди быстро проникались к нему симпатией.

Он никогда не говорил, кто прислал его, и, насколько мне известно, ему никто не задавал такой вопрос. По всеобщему мнению, его направила церковь, чтобы помочь людям в трудные времена.

У нас уже имелся пастор, Эйнар Хенрикссон, но его лишь обрадовало появление помощника. Наверное, он надеялся получить новое место в каком-то другом городе – теперь, когда приехал пастор Матиас. Вечно выглядевший уставшим, неуклюжий, Эйнар внешне напоминал медведя. У него были проблемы с алкоголем, поэтому довольно скоро к Матиасу перешли все его обязанности, и никто не сожалел по этому поводу. Особенно женщины городка, которые, одетые в свои самые красивые платья, каждое воскресенье старались расположиться в церкви как можно ближе к амвону и слушали проповеди пастора Матиаса с горящими глазами».

Одно время я даже подумывала реконструировать этот момент в нашем сериале. Нанять актеров и заснять всё на месте. И даже написала сценарии нескольких коротких сцен: одной – проповеди в церкви, и другой – с Убогой Гиттан. Это здорово украсило бы наше творение. Но нужно реально смотреть на вещи. Нам подобное не по карману. Лучше придерживаться формата чисто документального фильма и сделать ставку на то, что сама эта история способна взять людей за душу. И вообще постараться, чтобы она выстрелила. Поэтому нам необходимо постоянно быть на виду и слуху. Одно то, что в течение пяти дней пребывания здесь мы не сможем обновить наш аккаунт в «Инстаграме», заставляет меня сильно нервничать. Перед отъездом я разместила там снимок с двумя нашими автофургонами и подписью, гласящей: «Следующая остановка: Сильверщерн! Увидимся через пять дней».

В последний раз, когда я проверяла его, перед тем как мы попали в мертвую зону, на нем было одиннадцать лайков.

Бросаю взгляд наверх. Мне становится интересно, как голос пастора звучал здесь, внутри, когда взлетал под своды. Я несколько раз пыталась спросить бабушку относительно его диалекта, но она так и не смогла ответить на этот вопрос. Если верить ей, у пастора чувствовался легкий акцент, он явно был родом из другой местности, но я больше ничего не сумела выудить из нее.

Замечаю маленькую закрытую дверь сбоку от алтаря. Может, это какая-то кладовка? Я обхожу алтарь, берусь за маленькую ручку, круглую и латунную, и поворачиваю ее.

За ней находится небольшое уютное помещение. Оконные стекла здесь также прилично сохранились, и пусть они грязные, все его пространство утопает в проникающем снаружи сером матовом свете весеннего дня. Через них видно приятное маленькое кладбище, где на поверхность уже пробивается новая зеленая травка.

В комнатке – мини-кухня и простой сосновый стол. На подоконнике стоит стеклянная банка с давно высохшими и рассыпающимися при первом прикосновении цветами, а на одной из конфорок плиты – старинный маленький кофейник. Я подхожу к нему и поднимаю крышку. Его дно покрыто толстым слоем сухой черной субстанции. Я нюхаю ее, и мне кажется – пусть это и невозможно, – что я чувствую слабый запах кофе.

Может, именно здесь проводились встречи библейской группы?

«Айна писала письма мне в Стокгольм. О том, чем она занималась, и о происходящем в городе, о том, как отец искал другую работу, но безуспешно, и о том, как они экономили еду, стараясь растянуть ее на подольше. Это было нелегко для молодой девушки. Она беспокоилась об их будущем, спрашивала, нельзя ли ей приехать и пожить у нас в Стокгольме. Но я только-только вышла замуж, и у меня хватало дел в школе, поэтому я написала, что пока это не получится.

Когда в городе появился пастор Матиас, молодой и обаятельный, казалось, для Айны все изменилось. Она снова ожила. Письма стали радостней. Она начала помогать в церкви и много писала о Матиасе, о том, какой у него сильный голос, насколько крепка его вера… какой он замечательный человек и как много хорошего делает для города.

Он глубоко чтил Библию, пастор Матиас. По его словам, проштудировал ее четыре раза от корки до корки и считал, что каждый настоящий христианин должен сделать то же самое. Айна тоже взялась за Священное Писание. Читала понемногу каждый вечер, если верить письмам. Пастор Матиас попросил ее о помощи в создании молодежной группы по изучению Библии. Ее прямо распирало от радости и гордости…»

Бабушкин голос становился более монотонным, когда она говорила об Айне. Словно ей так было проще справиться с эмоциями…

– Что это? – слышу я голос Эмми у себя за спиной. Слегка вздрогнув, поворачиваюсь и коротко отвечаю:

– По-моему, комната для каких-то встреч. Или офис, – добавляю я, когда на глаза мне попадаются листочки, лежащие кучей на обтянутом вельветом сиденье одного из стульев.

Я поднимаю их и осторожно перебираю пальцами. Они часто исписаны чернилами, немного корявым почерком. За долгие годы бумага пожелтела и выцвела, но записи еще можно прочитать.

Я не осмеливаюсь держать эти листки в руках – из опасения, что они рассыплются в прах. Мне неизвестно, насколько хрупкой становится бумага через шестьдесят лет, поэтому я кладу их на стол и, наклоняясь вперед, пробую разобрать написанное на самом верхнем листке.