Евгений Сафронов - Экспедиция. Бабушки офлайн

— Шахов-то как? Всё с бородой? — спросил Петька и поднял руку, чтобы почесать обмороженную и прооперированную щеку, но наткнулся, понятно, на бинты.

— С бородой. Только уже поседевший. Но все так же бегает — со скоростью пять Шаховых в час. Помнишь? — Лешка расхохотался.

— Угу… Ты Наташку когда видел-слышал в последний раз?

— Ну, на похоронах, наверно, — Лешка посерьезнел. — А что? Мириться хочешь?

— Лешка!.. Не касайся этого, прошу. А то опять поссоримся!

— Да ладно-ладно. Слушай, у меня к тебе есть предложение на миллион. Отказаться просто не имеешь права, так как я с Шаховым уже договорился. Старик не против. Поехали с нами в экспедицию, а? Осталось всего ничего — два месяца с хвостиком.

Будов встал со скамейки, установленной в больничном коридоре, и махнул на него рукой.

— Бредишь ты, Леш. Я студентом-то был — никогда не ездил. Мне хватало 417-й: чаек, девчонки красивые да песни под гитару. Ну, правда, на Масленицу в село съездил пару раз. Какая, к черту, экспедиция?

— Брось, говорю! Тебе надо отвлечься, ты даже не представляешь, что это такое. Мы тебе тему даже придумали. Ну?!

— Не-а. Пойду я, Леш. Чё-то у меня голова кружится. Видать, здорово я к лавке приложился тогда, — Будов направился в палату.

— Стой, Будов, — Стариков разозлился. — Хрен, с тобой, не хочешь — не езди. Сиди в городе, как сыч. Но знай: если опять начнешь «перчик» пить, я из тебя душу вытрясу!

— Тоже мне мамочка нашлась! Блюститель порядка. Вали отсель. Созвонимся, если жив буду, — Петька зашагал по коридору, шаркая тапочками. Кстати, тапочки эти Лешка ему и привез — при втором посещении больницы.

Стариков раздраженно сплюнул себе на бахилы и повернул в противоположную сторону — к выходу.

***

— Ты снимай, когда кто-нибудь говорить будет или петь-плясать, а не всякую ерунду! И Шахчика побольше: смотри, какой он сегодня задумчивый — как позавчерашнее молоко, — Ташка Белорукова глядит прямо в видеокамеру Старикова. Крупные черты ее лица, увеличенные небольшим расстоянием до объектива, смешат Лешку, но он важно кивает, стараясь, чтобы камера не дернулась в его руках.

Ташка — вечный завхоз, по крайней мере, она всегда берет на себя покупку консервов (одну банку тушенки и банку кильки в масле на каждого — согласно сакральным указаниям Шахова). Она же верховодит на кухне во время экспедиции, давая указания, что, когда и как приготовить.

Стариковская камера плавно перемещается, показывая лица сидевших в 417-й. Гул веселых девичьих голосов заполняет собой всё: шкафы, зыбки, ступы, фотографии и каждую архивную папку с расшифровками фольклорных текстов. Басовитый рокот парней, сосредоточенный лишь в одном углу, теряется и пропадает на этом звуковом фоне. В объективе на пару секунд появляется седая борода Шахова, затем видеокамера застывает на напряженных фигурах первокурсников — очкариках Пашке Трошине и Ольге Водлаковой. Они в 417-й в первый раз и пока мало понимают смысл веселой суеты «старичков» и печальных глаз Шахова; запах старых прялок им ни о чем пока не говорит.

— Лешенька, вы нам что-нибудь сегодня сбацаете на прощание? — озорные и опасные глазки-бусинки Юльки Дожжиной сверкают на маленьком экране камеры. Стариков снова кивает, на этот раз уже без важности. Юлька — песенница и заводила, которая всегда напоминала ему цыганку из фильма «Жестокий романс». Момент, когда Паратов приезжает куда-то, и — «Мохнатый шмель на душистый хмель, цапля серая…». Там в паре кадров мелькает Дожжина — Лешка готов был поклясться, что это именно она.

Стариков делает поворот всем телом и выхватывает Сланцева, настраивающего домру: у Мишки — премьера очередной прикольной пьесы про прошлогоднюю экспедицию. «Этого мы еще сегодня наснимаемся…» — уговаривает Лешка себя и свою неизменную записывающую технику. У него, как выражался еще до армии Будов, на «фиксации повседневности случился бзик»: Стариков записывал на видео и на диктофон разговоры с матерью, посиделки с друзьями, общение с продавцами на рынке и даже — агитацию старшей по дому за очередную управляющую компанию.

— Всё сгодится для науки, — оправдывался Лешка в ответ на ехидные Будовские замечания по этому поводу. — Не для меня, так для других.

Петька крутил у виска и переводил разговор на другую тему — в основном, о женщинах и выпивке.

В объективе — крупная, медвежья фигура бородатого руководителя фольклорного ансамбля «Городец». Толька Тонков сто лет назад закончил Саратовскую госконсерваторию и сам не знал толком, зачем он каждый год присоединяется к экспедиции.

«Надо, Лешка, понимаешь? Песни надо слушать, так сказать, в родной среде исполнения», — вещал он Старикову, хотя тот и не думал его ни о чем спрашивать. «Так ведь и не поют уже ничего почти — из старинного-то! Жестоких романсов — и то не услышишь», — отвечал Лешка только для того, чтобы что-нибудь ответить. «Не услышишь, — соглашался Тонков. — Но ездить-то надо, понимаешь?».

Их разговор обычно на этом и исчерпывал сам себя: а что тут еще добавишь?

Ташка Белорукова торжественно вносит дымящийся чайник, чьи-то ловкие руки шелестят обертками от конфет, тортов, пряников и печений. «Надо обязательно заснять „старичков“: для них поездка в этом году наверняка будет последней. Дальше — диплом, работа, семья», — думает Лешка, стараясь поймать на маленьком экране маленькую фигурку Таньки Родины, облаченную в серый волнистый свитер, словно в доспехи. Из достопримечательностей Таньки можно было назвать отчаянную картавость и необыкновенную, как однажды сказал поэт Сланцев, «живость характера».

— Ну что, — произнес голос Шахова, и Лешкина камера совершает головокружительный бросок в сторону бороды ИП (Ивана Петровича, но чаще — «Шахчика»; не путать с «индивидуальным предпринимателем»). — Мы собрались здесь, господа и дамы, чтобы узнать о пренепреятнейшем известии — нас покидают пятикурсники. Скатаются в последнюю экспедицию, и — поминай как звали. Такова судьба всех пятикурсников, за исключением жалких единиц — в основном, мужского пола.

Зеленоватые глаза ИП делают короткий выстрел в сторону Лешки и Мишки, как бы указывая, кто имеется в виду.

— Особо грустить, конечно, не будем — лучше вспомним прошлые экспедиции, благо к нам приехал великий симбирский, а сейчас уже и московский поэт-драматург Миша Сланцев. Вот он, кстати, если кто не знаком еще — сидит с домрой и скромно улыбается.

Щеки Мишки на миг рдеют, как роза. Но только на миг — Стариков даже не успевает поймать этот момент на камеру.

— А если серьезно, то мне действительно грустно. Давно у нас не было такой дружной, сбитой и веселой команды. Я имею в виду не только наши экспедиции или поездки на Масленицу, но и посещение детских домов.