Стеф Хувер - Клетка [litres]

– Что тебя не устраивает? Да, может, порядки здесь более строги, чем в обычной школе, но это же для вашей пользы, для вашей безопасности! Зато подготовка гораздо сильнее. И все условия. Учеба тут стоит немалых денег. И я трачу их на твое будущее !

Дальше он непременно скажет: «А ты не понимаешь, не ценишь». И опять про капризного ребенка, и так бесконечно по кругу.

– А знаешь что? – Амелия с силой втянула воздух. – Лучше не трать. Отдай их мне. И я больше не буду тебя беспокоить. Уйду. На фиг. Если я тебе мешаю. И одна проживу!

Папочка закатил глаза и снисходительно скривился:

– А когда эти деньги кончатся, на что ты собираешься жить? Ты же не сможешь работать. На панель пойдешь?

Ну конечно. Папаша уверен, что она уже с половиной знакомых переспала. А она… она, между прочим, еще ни разу, ни с кем!

Это другие, если хотят, пусть ложатся под первого встречного! А Амелия слишком высоко себя ценит. Не попадалось как-то ни одного достойного кандидата, а на дешевку, на всех этих прыщавых мальчиков, которым неважно кто, лишь бы получилось трахнуть, она размениваться не собирается. К тому же первый раз обязательно должен быть особенным. Может, и наивно, и глупо, но ей по фиг. Уж точно ни с кем попало.

Кеннет подходил идеально: взрослый, опытный, внимательный. И с ним даже почти случилось, но… папочка внезапно вернулся. Совсем не вовремя. Вот всегда так: когда он нужен, его никогда нет, он занят, у него куча дел, которые важнее всего. Ну уж важнее дочери точно. Появляется папочка, только когда находится повод поорать, напомнить о своей заботе и ее неблагодарности.

– А тебе-то что? Пусть даже на панель. Тебя не касается.

– Господи, Амелия, не говори ерунды! Все эти твои выкрутасы, твои показательные протесты… – Он опять скривился, на этот раз брезгливо. – Неужели ты сама не видишь, насколько это глупо? Когда ты наконец повзрослеешь?

Амелия насупилась, пробормотала чуть слышно:

– Ты все равно не заметишь.

– Чего не замечу? – озадачился папочка. А в голосе опять недовольство, оттого что не понял ее фразы.

И Амелия вскинулась, проговорила четко и резко, с каждым словом прибавляя громкости:

– Если я повзрослею. Когда я повзрослею. Ты слишком занят для этого. Тебе нет никакого дела. Ни до меня, ни до мамы. Избавился от нас и доволен?

– Амелия!

– К черту! Пошел ты к черту!

Амелия не заметила, как домчалась до жилого корпуса. Когда заходила в комнату, врезалась плечом в косяк. Настолько сильно и чувствительно, что слезы брызнули из глаз. От боли. И от обиды тоже.

Она бросилась на кровать, вцепилась зубами в подушку.

Рыдать? Да ни за что! Да никогда! Не дождетесь. Судорожный всхлип превратился в злое рычание.

А если сейчас сюда кто-то сунется… она – вот честно! – убьет не раздумывая. Неважно каким способом: на части порвет, придушит, ударит первым, что попадется под руку. И пусть папочка порадуется тогда. У него же появится законный повод запереть сумасшедшую дочурку в более подходящем месте. Привязать к стулу, приставить персонального надзирателя. И тогда со временем она тоже превратится в человека-овощ, довольного уже тем, что он просто есть, не обремененного ни мыслями, ни воспоминаниями. Как мама. Да, как мама.

Амелия слышала, как отцу говорили, что эта болезнь передается по наследству, и со временем, вероятно…

Нет, лучше не думать.

Она закопалась в подушку еще глубже, так что дышать стало невозможно, и терпела, сколько могла. Но долго не выдержала, приподнялась, не открывая глаз, чтобы ничего не видеть. И все равно видела. Не то, что ее окружало, – другое, прочно засевшее в голове.

Сколько лет она уже не ездила к маме? Год? Или два? А может, еще больше. Не потому, что забыла, или ненавидела, или обижалась. Просто – смысл?

Мама все равно никого не помнила, не узнавала, только блаженно улыбалась каждому, кто к ней подходил. Абсолютно всем: мужу, дочери, сиделке, врачу, даже совершенно постороннему человеку. Она ко всем была ласкова и безразлична.

Это ведь не честно. Это ведь даже хуже, чем если бы мамы совсем не существовало. Знать, что она точно есть, но быть уверенной, что ей нет до тебя никакого дела. И смотреть на такое совершенно невыносимо.

Ну почему? Как вообще подобное возможно?

Один раз Амелия попыталась пробудить в ней воспоминания, долго и упорно объясняла маме, кто она. А потом сорвалась и просто трясла за плечи, просто кричала: «Ну вспомни! Слышишь? Вспомни! Я – твоя дочь. Ты – моя мама! Да вспомни же!» А та… сначала ничего не понимала, потом в ее широко распахнутых глазах вспыхнул ужас, а под конец она заверещала. Как-то совсем не по-человечески. Словно загнанный в угол, перепуганный насмерть зверек.

Крик стеганул по ушам, а еще по сознанию и, наверное, по сердцу. Амелия отскочила, перепуганная ничуть не меньше. И тут же набежала целая толпа людей. Кто-то бросился к Амелии, ухватил, стараясь скорее уволочь из комнаты. А кто-то ринулся к… той, что сидела на стуле, взвизгивала и билась в истерике.

Она не могла быть мамой Амелии. Не могла.

– Да что с тобой происходит? – выговаривал отец, когда они уже ехали домой в машине. – Ты даже в больнице не можешь вести себя нормально. Ты…

Амелия игнорировала его брюзжание, лишь тихонько бормотала себе под нос:

– Это не мама. Это не мама. Это не мама.

И старалась забыть ту странную женщину и ее нечеловеческий крик. Но он опять и опять возникал в голове.

До сих пор Амелия его помнит. И боится услышать.

Вот и сейчас. Одним ухом вжалась в матрас, другое – накрыла подушкой. На всякий случай. Уставилась в стенку.

Лежала, лежала, не шевелясь, не чувствуя тела. Не замечая времени. Перед глазами расплывалась шершавая поверхность стены, выкрашенная в светло-бежевый. Может, Амелия даже заснула – не заметила. А потом в дверь неуверенно заскреблись. Звук остался где-то на грани восприятия, не вызвав никакой реакции. Даже раздражения.

Язычок замка щелкнул. Значит, дверь открыли.

– Я вхожу, – прозвучало не слишком решительно. – Я правда вхожу.

Шаги, шорох, странный скрип. Подушка стала потихоньку сползать с головы.

– Эй, Амелия, ты чего? Ни на обеде тебя не было, ни на ужине. Похудеть, что ли, решила? Так тебе вроде некуда. – Бриджет плюхнулась на кровать, опять с размаха, заставив матрас спружинить. – Ну ладно тебе. Поднимайся уже. Я поесть притащила. Сэндвич и шоколадное молоко. Или клубничное надо было? Но я за другим не пойду.