Джон Харт - Последний ребенок

– Да? – произнесла она таким надменным тоном, что полицейская мгновенно прониклась к ней антипатией.

– Мне нужно поговорить с Кеном Холлоуэем, – ответила Тейлор голосом, в котором ясно прозвучало: «Не заставляй меня повторять».

Секретарша выгнула бровь.

– По какому вопросу? – произнесла она, едва шевеля губами.

– По такому вопросу, что я хочу его видеть.

– Понятно. – Секретарша поджала тонкие губы. – Мистера Холлоуэя сегодня нет.

Тейлор достала блокнот и ручку.

– Ваше имя и фамилия? – Люди терпеть не могут эти вещи, блокнот и ручку. Людям не нравится, когда коп куда-то их записывает. Тем не менее секретарша, пусть и с неохотой, назвала себя, а Тейлор записала. – И вы говорите, что мистера Холлоуэя сегодня нет?

– Да. То есть нет. Его здесь нет.

Сломив сопротивление, Тейлор не стала торжествовать. Пользуясь властью, она никогда не улыбалась, старалась обходиться минимумом слов и сохраняла бесстрастное выражение.

– Когда вы в последний раз видели мистера Холлоуэя или разговаривали с ним?

– Его не было здесь со вчерашнего дня.

– Другие сотрудники готовы подтвердить ваши показания?

– Полагаю, что да.

Тейлор медленно оглядела помещение: картины на стенах, указатели, лифты. Потом положила на стол карточку.

– Пожалуйста, пусть мистер Холлоуэй позвонит по этому номеру, когда появится.

– Да, мэм.

Продлив зрительный контакт еще на несколько секунд, Тейлор повернулась и ровным, четким шагом, держа одну руку на широком виниловом поясе, вышла из вестибюля. Уже в машине она включила лэптоп и, подключившись к базе данных отдела транспортных средств, проверила, какими еще транспортными средствами владеет Холлоуэй. Помимо «Эскалейда», за ним числились «Порше 911», «Лендровер» и мотоцикл «Харли Дэвидсон». Тейлор еще раз прокатилась по автостоянке, но ничего из перечисленного не обнаружила. В блокноте, рядом с именем секретарши, появилась приписка: « Возможно, говорит правду» .

Дом Холлоуэя находился рядом с одним из самых больших полей для гольфа в богатой части города. Поле было частным, и в центре его стояло роскошное, сложенное из камня и увитое плющом здание гольф-клуба. На этой улице вообще не было домов стоимостью менее двух миллионов долларов, и особняк Холлоуэя считался самым большим и представлял собой белый дворец, раскинувшийся на ухоженной лужайке площадью в четыре акра. На середине подъездной дорожки Тейлор миновала статую черного лакея в ливрее, с фонарем в руке и широкой улыбкой на лице.

Выйдя из машины, она поднялась по широким ступенькам к длинной веранде. За открытой передней дверью был виден пол из полированного сланца. Поначалу ее встретили тишина и птичье пение, потом она услышала плач.

Плакала женщина.

В доме.

Тейлор машинально положила руку на рукоятку служебного пистолета, отстегнула большим пальцем кожаный язычок и шагнула через порог. Первым, что бросилось в глаза, был топор, лежащий на полу среди обломков пианино. Верх инструмента был изрублен в щепки, клавиатура разбита несколькими ударами, костяные клавиши валялись на ковре. Все остальное выглядело идеально.

Тейлор включила рацию, вызвала диспетчера, сообщила, где находится, и запросила поддержку. Потом вынула оружие, громко назвала себя и прошла дальше. В воздухе пахло пролитым спиртным, на кофейном столике стояли открытые бутылки – одна пустая, другая пустая наполовину.

Плач доносился откуда-то из глубины дома. Возможно, из кухни. Или из спальни. За открытым арочным входом находилась гостиная. Заглянув туда, Тейлор увидела лежащее на софе зеркало с несколькими аккуратно выложенными дорожками кокаина.

Из разорванных внутренностей пианино торчали стальные струны.

– Полиция, – снова подала голос Тейлор. – Я вооружена.

Женщину она нашла в коридорчике за гостиной. Молодая, лет восемнадцати-девятнадцати, безупречная кожа, обесцвеченные волосы с темными корнями. Зубы кривые, но белые, руки загрубелые, покрасневшие. Она сидела на полу и плакала, и Тейлор заметила, что глаза у нее голубые.

– Он ничего не сделал. Я в порядке. – Акцент у нее был восточный. Тейлор сама выросла в бедной семье и знала немало таких девушек, привлекательных и необразованных, отчаянно старающихся найти место получше.

– Можешь подняться? – Тейлор протянула руку. Девушка была в форме служанки с разорванным правым плечом и распахнутой, с оторванными пуговицами блузке. Одна щека у нее горела, на предплечье красовались оставленные пальцами отметины. – Ты одна?

Девушка не ответила.

– Это Кен Холлоуэй с тобой сделал?

Она кивнула.

– Назвал меня Кэтрин. Но это не мое имя.

– А тебя как зовут?

– Джейни.

– Вот и ладно, Джейни. Все будет хорошо, но только ты расскажи, что здесь произошло. – Тейлор взглянула на разорванную форму и негромко спросила: – Он тебя изнасиловал?

– Нет.

Что-то было в том, как она произнесла это. Нерешительность. Лукавство.

– У тебя отношения с мистером Холлоуэем?

– Вы имеете в виду…

Тейлор промолчала, и Джейни кивнула.

– Иногда. Знаете, он бывает милым. И потом… он реально богат.

– У тебя был с ним секс?

Девушка снова кивнула и заплакала.

– И он тебя ударил?

– Потом.

– Продолжай.

– Иногда он дает мне красивые вещи и говорит приятные слова. – Джейни шмыгнула носом. – Понимаете, о чем я? Как джентльмен. – Она покачала головой, вытерла глаза. – Наверное, не надо было говорить, что он называет меня чужим именем. Сказал, что не верит мне, но, думаю, ему просто не понравилось, что я поймала его на этом. Не хотел, чтобы я знала.

– Он называл тебя Кэтрин. Просто Кэтрин?

– Да, просто Кэтрин. Вы видели пианино?

– Да.

– Вот так он разозлился. От одного только имени завелся. Пригрозил, что если я только скажу кому-нибудь, то буду следующей. – Она поджала губу, и блондинистые волосы упали на глаза. – А однажды подарил мне «Айпод».

– Джейни…

– Он очень плохой человек.

Ливай горел. Горели мамины волосы, и пламя хватало его за лицо горячими когтями. Было больно, он кричал, и потом они проломили сетчатую дверь и свалились с крыльца, а дом у них за спиной рухнул, и все потемнело, а что не потемнело, то горело. Ливай думал, что, может быть, горит в аду. Он знал, что сделал что-то плохое, но это было потом. Ведь потом? Не сейчас, когда мама горела у него на руках… Он запутался и испугался.

Жарко, как в аду.

Но сейчас горел дом, и Ливай знал, где он. В том единственном месте, где и всегда. Там он провел всю жизнь и никогда оттуда не выбирался. Мама говорила, что мир – это боль, неподходящее место для таких, как он. Поэтому Ливай остался. Поэтому был там, где был. Дома. И теперь горел во дворе… умирал.