Ширли Джексон - Призрак дома на холме. Мы живем в замке [litres]

– Я ухожу! – Хелен Кларк встала и решительно сунула сумку под мышку. – Люсиль, я ухожу! Это за рамками всякого приличия, уже шестой час.

Миссис Райт ошалело выскочила из столовой.

– Простите, ради Бога, – сказала она. – Мы заболтались, и я забыла о времени. О Боже. – И она бросилась к своему стулу за сумочкой.

– Вы даже к чаю не притронулись, – сказала я: очень уж хотелось, чтоб она покраснела.

– Спасибо, – она взглянула на свою чашку и покраснела. – Все исключительно вкусно.

Дядя Джулиан остановил каталку посреди комнаты и смиренно сложил руки на груди. Он посмотрел на Констанцию, а потом перевел скромный и глубокомысленный взгляд на потолок.

– До свидания, Джулиан, – отрезала Хелен Кларк. – Констанция, извини, мы непростительно засиделись. Идем, Люсиль.

Миссис Райт вела себя, точно провинившаяся девочка; однако не забывала и о хороших манерах:

– Спасибо. – Она было протянула Констанции руку, но тут же отдернула. – Я чудесно провела время. До свидания, – сказала она дяде Джулиану.

Они вышли в прихожую, я за ними: запереть парадные двери. Едва бедняжка миссис Райт уселась, Хелен Кларк нажала на газ, пассажирка даже не успела захлопнуть дверцу, я услыхала только ее вскрик, и машина понеслась по аллее. Я засмеялась, вернулась в гостиную и поцеловала Констанцию.

– Чудесное чаепитие, – сказала я.

– Какая несносная женщина! – Констанция откинула голову на диванную спинку и расхохоталась. – Невоспитанная, манерная, тупая. И чего она к нам ездит?

– Хочет тебя перевоспитать. – Я поставила чашку и ромовое пирожное миссис Райт обратно на поднос. – Бедняжка миссис Райт, – вздохнула я.

– А ведь ты дразнила ее, Маркиса.

– Только чуть-чуть. Терпеть не могу напуганных, сразу хочется напугать еще больше.

– Констанция! – Дядя Джулиан развернул к ней кресло. – Как я выступил?

– Великолепно, дядя Джулиан. – Констанция подошла и легонько погладила старика по голове. – И отлично обошелся без записей.

– Но ведь это и правда было? – спросил он.

– Ну, конечно было. Я сейчас отвезу тебя в комнату, и ты посмотришь газетные вырезки.

– Нет, лучше потом. День выдался превосходный, но я, пожалуй, слегка устал. Отдохну до ужина.

Констанция повезла каталку через прихожую, а я пошла с подносом на кухню. Грязную посуду мне разрешалось относить, но не мыть, и я поставила поднос на стол. Потом Констанция переставила все в раковину – помоет позже, – смела осколки молочника и вынула картошку – почистить к ужину. А я все глядела на нее и наконец спросила, заранее сжавшись от страха:

– Ты сделаешь, как она сказала? Как советовала Хелен Кларк?

Она не стала притворяться, будто не понимает. Посмотрела на свои проворные руки и слабо улыбнулась:

– Не знаю.

Перемены назревали, но знала о них только я. Возможно, и Констанция что-то предчувствовала: она останавливалась порой среди сада и смотрела вдаль – не на грядки, не на дом, а вдаль – за деревья у ограды или на аллею; смотрела долго и удивленно, точно пыталась представить себя, идущую по аллее к воротам. А я за ней наблюдала. В субботу утром, после чаепития с Хелен Кларк, Констанция взглянула на аллею трижды. Дяде Джулиану в то утро нездоровилось – устал, принимая накануне гостей, – и он остался в кровати, в теплой комнатушке возле кухни; время от времени он выглядывал в окно у изголовья и окликал Констанцию: напомнить о себе. Даже Иона точно с цепи сорвался (грозу торопит, говорила мама), он шарахался и беспокойно спал все дни, пока назревали перемены. Очнется вдруг от глубокого сна, вскинет голову, будто прислушиваясь, потом вскочит разом на все четыре лапы и рванет вверх по лестнице, по всем комнатам и кроватям, и снова – пулей вниз, вокруг стола в столовой, через стулья, потом на кухню и – в сад; там пойдет вдруг плавно, лениво-неспешно и даже остановится: лизнет лапку, почешет за ушком и полюбуется на чудесный день. И по ночам мы слышали, как он носится по дому, чувствовали, как скачет по кроватям, по ногам: он «торопил грозу».

Все вокруг предвещало перемены. В субботу утром меня разбудили их голоса, я отчетливо услышала, что они велят мне вставать; в тот же миг проснулась и вспомнила – они умерли, а Констанция всегда дает мне поспать вволю. Я оделась и спустилась на кухню, Констанция уже ждала с завтраком.

– Мне показалось, что они меня будят, – сказала я.

– Давай-ка, ешь быстрей, – сказала Констанция. – Погода опять прекрасная.

В погожие дни, даже если я не шла в поселок, дел хватало. По средам я обходила ограду. Хотелось удостовериться, что проволока нигде не порвана и ворота заперты накрепко. Проволоку я подтягивала и чинила сама, работала с радостью; еще неделю, до следующей среды, мы проживем в безопасности.

По воскресеньям с утра я проверяла обереги, мои охранные сокровища: шкатулку с серебряными монетами, закопанную у протоки; куклу, захороненную на длинной поляне; книжку, прибитую в сосновой роще, – пока они на месте, с нами ничего дурного не случится. Вещи я любила закапывать еще с детства; однажды, помнится, поделила длинную поляну на квадраты, в каждом что-то похоронила и загадала: пусть трава растет вместе со мной, чтобы я и впредь могла тут прятаться. А в другой раз я бросила на дно протоки шесть голубых стеклянных шариков и загадала: пусть вода в землю уйдет. «На-ка тебе еще сокровище, закопай», – говорила мне в детстве Констанция и давала монету или яркую ленточку; я похоронила, один за другим, все свои молочные зубы, и когда-нибудь из них прорастут драконы. Наши земли были обильно удобрены моими сокровищами, совсем близко от поверхности таились залежи стеклянных шариков, моих молочных зубов и разноцветных камешков – может, они уже превратились в драгоценные? – все они сплетались под землей в прочную магическую сеть, она крепка, она охранит нас и убережет.

По вторникам и пятницам я ходила в поселок, а в четверг, в день моего наивысшего могущества, залезала на большой чердак и наряжалась в их одежды.

По понедельникам мы с Констанцией прибирали, обходили все комнаты с тряпками и швабрами, протирали и бережно ставили обратно мелкие вещицы, следили, чтобы мамин черепаховый гребень из туалетного прибора оставался точно на прежнем месте. Каждую весну мы драили и чистили весь дом, а по понедельникам просто прибирали; в их комнатах пыли скапливалось мало, но и эту малость мы сметали неумолимо. Иногда Констанция порывалась убрать у дяди Джулиана, но он не терпел, чтобы его беспокоили, и поддерживал порядок сам; Констанция довольствовалась немногим – перестилала постель и мыла стаканчики для лекарств. Мне туда входить не разрешалось.

С утра по субботам я помогала Констанции. Ножей мне в руки не давали, но садовый инвентарь я начищала до блеска; носила ящики с рассадой и овощи, которые Констанция собирала, чтобы солить и мариновать. Подпол в нашем доме забит припасами. Все женщины из семьи Блеквудов непременно преумножали это несметное количество еды. В подполе стоят банки с выцветшими, едва различимыми надписями: повидло, сваренное еще нашими прабабками; есть тут соленья и маринады – их готовили бабушкины сестры; стоят тут банки с овощами – их водрузила на полки сама бабушка; даже мама оставила о себе память шестью банками яблочного повидла. Констанция всю жизнь, не покладая рук, множила эти богатства; ее банки и баночки стоят ровными, стройными рядами, и, разумеется, они тут самые красивые и сияют новизной. «Ты хоронишь еду, как я – сокровища», – говорила я иногда; однажды она ответила: «Еду родит земля, но оставлять ее в земле нельзя – она сгниет, с ней непременно надо что-то делать». Все женщины в семье Блеквудов брали еду из земли и умели ее сохранять; подпол со стоящими бок о бок вареньями и соленьями, банками и бутылками сочных цветов – темно-бордового, янтарного, густо-зеленого, – которые навеки останутся здесь, в этом подполе, – рукотворная поэзия, творенье блеквудских женщин. Мы брали только варенье, соленья и маринады, сделанные Констанцией, старых заготовок не трогали: Констанция говорила, что мы непременно умрем, если съедим хоть что-то.