Франк Тилье - Головокружение

Фарид всхлипывал, кашлял, задыхался. Белки его глаз закатились, он был близок к обмороку. Я извивался как дьявол и орал. Мучась собственным бессилием, я ясно, в деталях вспомнил сцену убийства Пока. Фарид понемногу пришел в себя и, хрипя, еле слышно твердил, что невиновен, а Мишель швырял ему в лицо пачки банкнот:

– А эти деньги, это что такое, а?

Фарид чуть качнулся, раскаленная вилка не отставала – видно, вошла в кожу. Он сплюнул кровь – наверное, прикусил себе язык или щеку. Мне хотелось умереть. Десять раз умереть. А Мишель оставался невозмутимым.

– Прекрасно. Тогда на этот раз я поинтересуюсь твоим горлышком.

Он взял вторую вилку и сунул ее в огонь.

– Я тебя уничтожу. Клянусь, после того как я вобью вот это в твою башку, я тебя порежу на куски, если ты не заговоришь. А из твоей шкуры сделаю себе сапоги.

Глаза у Фарида вылезли из орбит, он снова закричал. Сквозь цепь было видно, как его ногти впились в металл. Мишель опять обернулся, погрозил кому-то в темноте кулаками и, зарычав, принялся неистово скрести себе шею. Огонь плясал на его заляпанной грязью маске. Пластик второй вилки потек. Мишель покрутил кистью, словно нанизывал мясо на вертел. Я не сомневался, что ему это нравилось. В глубине души ему нравилось причинять страдания.

– Ты предпочитаешь левый глаз или правый? А может, оба?

Я бы отвернулся и не смотрел, но у меня не было такой возможности. В этот момент я бы предпочел вовсе не существовать. Фариду все же удалось выдавить из себя:

– Я… спас тебе жизнь. Помнишь сталактиты? Помнишь?

– Все, что ты тогда сделал, – это продлил мои мучения.

Он встал и поднес раскаленную вилку к лицу Фарида. Парень расплакался. Мишель подносил руку все ближе, она уже была в нескольких сантиметрах от глаза.

– Хорошо! Хорошо, я все расскажу! Только перестань!

Мишель колебался, сопя, как дикий зверь. Если победит инстинкт – парень пропал. Тогда я опять заорал что было мочи, заклиная его выслушать Фарида. Он обернулся, посмотрел на меня долгим взглядом и снова вернулся к своей жертве:

– Мы тебя слушаем. И учти: в твоих же интересах ничего не упустить.

Фарид дышал часто и шумно. Сил у него уже не было, и он слабо мотнул головой в мою сторону:

– Мне жаль, Жонатан, но тут есть много такого, что… тебе вряд ли понравится.

У меня сжалось горло.

– Говори, – сказал я, – говори всю правду…

Он устало откинул назад голову и уставился в потолок:

– Это началось лет пять назад… В четырнадцать лет я бросил школу и больше туда не ходил. Бо́льшую часть времени я проводил в сквернейших кварталах Лилля. Чаще болтался по Южному Лиллю, по Рубе и Туркуэну, по самым грязным местам в самой грязной компании. Там я начал баловаться наркотой, воровать скутеры, авторадио, бумажники…

Его монолог то и дело прерывался кашлем и слезами, зубы у него стучали. Временами я понимал, что он теряет сознание, но, помолчав, он продолжал в полубреду:

– Я впутывался в дурные дела, меня засасывало, как в водоворот, и выплыть я не мог. Вместе с двумя взрослыми приятелями я занялся грабежом домов. Мы крали все, что можно было продать. Телевизоры, микроволновки, холодильники, садовый и домашний инструмент, даже машинки для стрижки. Это оказалось нетрудно, и дело у нас пошло. Однажды один из моих приятелей подключил меня к дьявольской затее. Несколько недель назад он повстречал какого-то типа, и тот за изрядную сумму предложил ему нехитрую сделку в Аннеси…

Он взглянул на меня полными слез глазами, и мне почудилось, что меня сейчас вырвет.

– Ты попал в точку, когда сказал о разбое. И я почувствовал, что пропал. Ты прав, это я тогда явился в твой дом, четыре года назад. Тот тип, он… он специально велел избить собаку.

Он громко шмыгал носом.

– В этом не было ничего личного. Просто контракт, понимаешь? Твой пес вовсе не был злобным, он даже не лаял. Этот тип нам все объяснил. Ничего не надо было выносить из дома, только сломать. Что-то разбить в доме, что-то раскурочить снаружи – и хватит. Он был… как под наркотой. Но… он сказал, что обязательно надо покалечить пса. И мы на него набросились и избили насмерть. Мы думали, что тебя нет дома: ни света в окнах, ни машины во дворе, ничего. А ты дома был, ведь так? Ты отсиживался наверху, в спальне. Если бы ты спустился, мы бы сразу удрали. А так… Мы разгулялись на полную катушку… – Он посмотрел на Мишеля. – Нас уже ничего не сдерживало…

Я резко перевернулся и чуть не задохнулся от кашля. Выходит, я прижимал к груди мучителя моего Пока. Я полюбил этого парня и поверил ему. Господи, до каких же пределов Ты будешь сокрушать меня? Силы мои кончились, жить больше не хотелось, и я так и остался лежать на боку.

– Три года тому назад меня взяли на краже скутера. Мне тогда только что исполнилось семнадцать. Вдобавок у меня нашли наркоту. К счастью, ни по разбою, ни по грабежам у них на меня ничего не было. Меня упекли в воспитательный центр, и я там промучился два года, клянусь. Родители мне этого никогда не простили, и я с ними практически больше не виделся. Ты был прав, Жонатан, брата у меня нет. А эта пила, что видна на фото в фургоне, она… она имеет отношение к нашему пребыванию здесь.

– Говори правду!

Он снова закашлялся. Чтоб он сдох. Я его ненавидел. Мишель присел на корточки, собрал купюры в кучу и поджег. Яркое пламя взметнулось вверх и затрещало. Моему лицу стало тепло… Господи, как же тепло стало моему лицу! Фарид закусил губы.

– Здесь я вам все время врал. Я шатался из дома в дом, родители от меня отказались. Единственное, что мне хотелось, – это найти работу. Стать… нормальным человеком и жить как все. А потом, месяца два назад, ко мне заявился какой-то тип. Он ждал возле дома, где я тогда кантовался. Я его никогда раньше не видел. Высокий, лысый, в шикарных ботинках, в кожаных перчатках, в толстой куртке, каскетке и солнцезащитных очках. Он смахивал на американскую кинозвезду.

Мишель подбрасывал купюры в самый дорогой огонь на все времена.

– Не тот ли это был парень, что покончил с собой? Не наш ли труп из пещеры?

– Не знаю. Оба здоровенные, и оба лысые. Возможно… но не знаю. Лица не было видно. На парне все время были каскетка и темные очки.

Мишель вздохнул. Кулаки его угрожающе сжимались и разжимались.

– Ясное дело, лицо… А ты знаешь, сколько лысых в этих краях?

– Но ведь снимал же он очки хоть раз, – сказал я. – Какого цвета были у него глаза?