Агата Горай - Забыть нельзя помнить

– Прокоповна… – Слезы я уже не держу, а бежевую рубаху Прокоповны даже не пытаюсь спасти от ручьев, хлынувших из глаз. Висну на шее у обессиленной бабушки и благодарю весь белый свет, и не только за то, что он подарил мне ее много лет тому назад.

Няня отвечает на мои объятия, но руки ее не такие крепкие, как несколько лет назад. Я практически не чувствую тепла ее вечно горячих ладоней. Старческие руки быстро скользят по моей спине и обретают покой на белоснежных простынях.

Прокоповны не стало. Она получила свое приглашение. В памяти всплыли алые маки, но лишь на мгновение. Боль и отчаяние накрыли слишком плотным покрывалом.

На лице старушки умиротворение и покой, а еще едва заметная улыбка, а глаза на мгновение засияли, как бы странно это ни было, превратившись в драгоценные нежно-голубые камни, чтоб навсегда погаснуть. Она как будто давно получила от Бога приглашение на небеса, но откладывала его, ожидая именно этого разговора. Она ждала, не лезла в душу, желая в последний раз научить меня уму-разуму. Теперь, со спокойной душой, няня отправилась в лучший из миров. Она справилась со своей миссией – вправить мне мозги в последний раз ей удалось.

Если б не наш серьезный разговор о загробной жизни и взгляд Прокоповны на эти вещи, я бы, скорее всего, рыдала на ее похоронах похлеще любой плакальщицы. Но я верила, что мой самый родной человек получил приглашение в Рай, а это значило только одно – она наконец попала в место, где обретет счастье и встретится со своей семьей. Она дождалась своего приглашения, и за нее стоит порадоваться. Но, как бы мне того ни хотелось, без слез не обошлось – я оплакивала не ее, а себя. Так, наверное, со всеми искренне скорбящими и происходит – они оплакивают не призванных на тот свет любимых, а свою личную утрату. Это эгоизм в чистом виде, но так оно и есть. Зачем оплакивать тех, кто отправился в лучший из миров? Да даже если это не так и человек просто прекратил свое не всегда счастливое существование, ему уже все равно. Все рыдают оттого, что нужно будет учиться жить без самого дорого человека, без его объятий, без разговоров с ним, без его улыбки, без его любви, поддержки, заботы и участия. Заполнить вакуум в сердце кем-то другим сложно, порой невозможно, поэтому мы и рыдаем. Я не стала исключением и успешно проливала слезы несколько дней.

На другой день после похорон, на которых по не известным мне причинам присутствовал Костя, я решилась на то признание, на котором настаивала Прокоповна. Ну и что, что он избегал меня, и после всего случившегося я даже взгляда его на себе больше не уловила, но я не должна расхлебывать все сама.

Поселок наш небольшой, и чтоб встретиться с отцом пока не родившегося ребенка, много ума не нужно, стоит просто пройтись в нужном направлении: не больше пятнадцати минут – и дом Кости Калюжного.

– Я сегодня с Полиной гуляю, так что на меня не рассчитывайте.

Саша Егоров, Сережа Пургин – бессменные спутники Кости – стоят у его дома, а между ног у каждого по железному коню – велосипеды, как и у Кости, давно жаждущие обрести покой на свалке.

Я прячусь за кустом сирени, под которым в свое время под чутким контролем Кости похоронила не одну уничтоженную им лягушку, трех воробьев и одного ежика. Руки дрожат, сердце тоже.

– Ты на коровник опять? – Сережа, похоже, знает, о чем спрашивает.

– Да. Куда же еще?

Звонкий хохот раскалывает вечерние сумерки.

– И как у тебя только получается затаскивать этих пустоголовых давалок туда? – Сашке, видно, этот фокус ни разу не удался.

– Хех, вам расскажи, неудачники. – Сколько самодовольства в этих словах, сколько гордости, сколько удовлетворенности.

– Так нечестно. Пока мы раскрутим хоть кого-то на секс, ты уже всех объездишь. Почему это мы за тобой должны подбирать? – Сережа обижен, это слышно по голосу, но он точно не станет выступать против главаря.

– А почему нет-то? Они уже не так ломаться будут, терять-то больше нечего. – Смешок. – Вот ты, Саня, какую кобылу выбираешь, когда хочешь погонять? Объезженную, не так ли? Она ведь уже научена, не лягнет, не скинет, не понесется без надобности в галоп. Так и здесь. Спасибо должны мне сказать, а не завидовать да претензии предъявлять. Ты ведь, Серега, с Люсей уже вторую неделю гуляешь, еще немного, и можешь получить желаемое. Даже мне пришлось с ней повозиться недельку, а теперь она сама ищет, о кого бы почесать то, что чешется…

– Не говори о ней так, если не хочешь, чтоб я рожу тебе намылил! – Голос Сережи как сталь – холодный и решительный. – Она мне нравится, и ты знал об этом, когда тащил на ферму, этого я тебе никогда не забуду.

– Никто никого не тащил. Сами идут. А если б ты ей нравился, она б со мной не пошла. А так, видишь, уже и с тобой готова.

– Ну ты и говнюк, Костик, каких поискать. Саня, покатили отсюда, а то, не дай бог, Полина передумает.

– Не передумает. Она еще не знает, что ее ждет, а от прогулки со мной еще ни одна не отказалась.

Два велосипеда быстро удалились. Костя зашел к себе во двор и вернулся к двухколесному товарищу, сжимая в руках букет полевых ромашек. Минута – и он исчез.

– Прокоповна… Прокоповна!.. – вырывается из груди, вслед за вырванным сердцем.

Я падаю на траву и орошаю ее соленой водой, но недолго. Больше всего на свете мне сейчас нужен совет моей няни, но это, увы, невозможно.

– Что ж, похоже, «саночки возить» мне придется в одиночку, – шепчу я, вытирая подолом платья слезы и сопли. Поднимаюсь. Шагаю домой.

– Только не говори, что ты этого засранца в покое оставила?

Я молча киваю.

– Вдвойне дура! Втройне! Боже правый, и откуда только такие дурочки в этот мир приходят? Да я бы его на весь поселок ославила! Да я б от него мокрого места не оставила и заставила платить по счетам! Сволочь малолетняя! Подумать только!

– Возможно, так бы оно было правильно, как вы говорите, но… Меня не так воспитали. Я не умела скандалить и выяснять отношения. Мама навсегда вдолбила в мою рыжую головушку, что репутация – это наше все. «Выносить сор из избы» в нашей семье было не принято. Точнее, родители строили жизнь так, чтоб в «избе» не было места «сору», чтоб нечего было «выносить», даже если очень сильно захотелось бы. Но кто ж знал, что их собственное дите сумеет нагадить им под коврик?

Тяжело выдыхаю. В какие-то моменты моего монолога будто и вправду становится легче, но в основном бередить давнишние раны больно и непросто.

– Я молча доходила до середины июля и никоим образом не выдала своего интересного положения. Блевала только на улице, впадала в валившую с ног спячку лишь в отсутствие обоих родителей. Это было не сложно, так как они все так же днями напролет пропадали на работах. Позволяла себе слезы редко и в ночное время. Лишний вес и излюбленные бесформенные одежды в этом случае сыграли мне на руку. Четыре месяца мне удавалось оставаться идеальной дочкой идеальных родителей, но ничто не вечно.