Агата Горай - Забыть нельзя помнить

– Вот что ты делала в «Касатке»? – Женщина нервно стряхивает с себя крошки и вытирает подбородок, по которому стекает сок протухшей птицы, грязной ладонью. – Можешь не отвечать, мне-то какое дело. А я вот расскажу, мне скрывать нечего. Работаю я там уже добрый десяток годков, а до этого десяток сидела. А до этого мне было семнадцать и вагон возможностей – хош за тракториста Макара замуж, хош за конюха Игната, хош дояркой, хош свинаркой. Деревенская я, да все детство мечтала о городской жизни. Чтоб квартира своя, а не двор, загаженный дерьмом, да гектары земли, да бесконечный труд. Ленивой я была… – Сколько ностальгии и тоски в голосе прозвучало, а на губах едва заметная улыбка мелькнула. – Мама с утра до ночи знай одно твердила: «Работай, работай, работай, работай… А то кому ты нужна будешь, неумеха с задом размером с райцентр». А она, судьба-то, по-другому распорядилась.

В этот момент руки женщины опустились и расслабились до такой степени, что мне показалось, будто наполовину обглоданная ножка и сухарь вот-вот окажутся на земле. Но этого не случилось, а случилось то, что глаза женщины начали сиять, а губы посетила самая теплая улыбка, которая только может быть. Сама я давно так не улыбалась. Кажется, вообще никогда.

– Мне шестнадцатый год шел, когда к нам в деревню пожаловала бригада строителей. Молодые парни и мужчины из разных уголков страны были направлены к нам для расширения нашего коллективного хозяйства. По государственному плану они должны были за год построить несколько десятков домов для молодых семей, готовых проживать и трудиться на благо родине в нашей деревеньке. В общем, в одного из них я влюбилась без памяти. Ему было двадцать пять, и мои родители не одобряли мой выбор, а мне было плевать. Красавец с копной каштановых волос, богатырь, знавший миллион шуток и прибауток, трудяга, равнодушный к алкоголю. Как можно в такого не влюбиться? Едва мне исполнилось шестнадцать, мы поженились и уехали строить жизнь к нему, в большой город. Как же мне нравилась та жизнь!

И тут тетка будто опомнилась и снова принялась за свой обед или завтрак.

– Я выучилась на повара, а он продолжал мотаться по стране – куда пошлют, воздвигая десятки домов. Правда, теперь его командировки длились не дольше трех месяцев. У нас была идеальная жизнь. Жизнь, о которой можно только мечтать. И с его родней мне повезло, несмотря на то, что его отец был архитектором, мать простой домохозяйкой, а прежде штукатуром. Отец настаивал на том, что сын должен знать все нюансы строительства изнутри, ведь вся надежда на продолжение династии архитекторов была на него. Но был у них еще и младшенький – лодырь, которых поискать и который даже не пытался стать кем-то в этой жизни. Учился кое-как в университете, в который его отец пристроил, и дальше завтрашнего дня планов у него никогда не было. По большому счету я тоже никогда не рвалась пахать сверх нормы, но одно дело в деревне дерьмо за скотиной прибирать, а другое – в кабинете сидеть, при галстуке.

Женщина замолчала, пусть и ненадолго. Бросив в урну голую кость, хлебный огрызок она бережно завернула в кулек и отправила в сумочку, а потом продолжила:

– Дело вот в чем, дорогуша. Когда мне было восемнадцать, я забеременела. Это было самым большим счастьем на земле. Родила здоровую красивую девочку. К тому времени родители моего мужа оставили сыновьям квартиру и отправились коротать свои пенсионные дни в дачный поселок, им уже не нужен был ни город, ни молодежь, им хотелось спокойной старости. Но квартира одна, пусть и четырехкомнатная, а сыновей двое. И я еще с дитем. Это и сыграло с нами самую жестокую шутку, которую только могла придумать природа.

Улыбки больше не было, а глаза потухли, как церковные свечи после службы. Женщина снова заняла рот, и в этот раз сигаретой.

– Уж не знаю, что не давало покоя нашей полугодовалой крошке всю ночь, но что бы мы ни делали, она не замолкала дольше чем на минуту. Под утро явился в дом пьяный в стельку братец и со словами: «Если вы ее не заткнете, это сделаю я, причем раз и навсегда» – ушел восвояси. Но разве я или мой супруг могли подумать, что спустя каких-то полчаса этот монстр выскочит из своей комнаты и, выхватив из моих рук малышку, вышвырнет ее в окно? Знаешь, я по сей день задаюсь вопросами – почему мы тогда не вызвали машину «скорой помощи», если сами не могли разобраться, что с нашей доченькой? Почему в ту ночь у нас не хватило мозгов к приходу неадекватного братца быть в больнице, а не дома? Зачем мы самостоятельно пытались разобраться с проблемой, успокоить наше дите?.. Если б мы еще с вечера уехали в больницу, не случилось бы никакой трагедии. Но…

До этого момента я слушала свою собеседницу вполуха, но теперь…

– Дальше все происходило как в страшном сне и на рефлексах. Без единого слова мы с мужем помчали вниз, будто бешеные псы. Не знаю, на что мы надеялись. Восьмой этаж не оставил нашей малютке шансов. Она больше не кричала и не плакала, а безмолвно утопала в луже собственной крови. Схватив свою девочку, я крепко прижимала ее к груди и во всю глотку кричала мужу, чтоб бежал вызывал «скорую». Я сидела на коленях, прижимая бездыханное тело дочки, и молила Бога о чуде. Даже искренне верила, что оно возможно, несмотря на то, что крови было на асфальте столько, сколько не с каждого взрослого наберется. Время от времени я кричала не своим голосом, но старалась сдерживаться, чтоб не травмировать ребенка. Смешно. Я ж говорю, все на рефлексах. Спустя какое-то время, до сих пор не знаю – час прошел или миг, рядом с нами на асфальт приземлился мой муж. Безжизненно подняв голову вверх, я успела заметить его братца, выглядывающего с нашего балкона, но уже через секунду он исчез в доме. К этому времени вокруг меня творилось настоящее сумасшествие. На мои крики сбежались соседи. Я разбудила не только дом, а весь квартал, наверное. Я смотрела на неестественно лежавшее тело мужа остекленевшими от шока глазами, но не двигалась с места, а, затаив дыхание, ждала спасательную медицинскую машину. Я чувствовала, как что-то сломалось в голове, но надежда, призрачная, сказочная надежда, не покидала меня до фразы серьезного дяденьки в белом халате: «Девочка мертва, как и мужчина». Для него это были «девочка» и «мужчина», а для меня вся жизнь и смысл жизни. В этот миг что-то сломалось в груди. Как ни странно, я стойко приняла констатацию смерти своей семьи и не стала бросаться к ногам врачей со слезами и мольбами о чуде. Без лишних слов я уступила малышку докторам и пошла домой.

Я напряглась. И теперь смотрела на женщину-хамку по-другому – она больше не вызывала отвращение, а, скорее, жалость. Если бы у меня за плечами не было собственной трагедии, я, возможно, попыталась бы обнять ее и утешить, но я не делаю ничего подобного, ибо знаю – это бесполезные манипуляции. Горе всегда меняет людей, но каждого по-своему. Нет двух одинаковых судеб, как нет одинаковых отпечатков пальцев. Нет общей единицы измерения боли, она у каждого своя, и я точно знаю, что унять эту боль не способен никто, даже человек со схожими децибелами колебаний в душе.