Линкольн Чайлд - Синий лабиринт

Она сняла трубку, но позвонила не Йоргенсену, а в кабинет доктора Фрисби. Изменив голос, она сказала:

– Я звоню из ботанического отдела. Будьте добры, позовите доктора Фрисби. У нас тут проблема.

Через несколько секунд ответил запыхавшийся Фрисби:

– Да, в чем дело?

– Мы получили вашу служебную записку по поводу этой женщины, доктора Грин, – сказала Марго приглушенным голосом.

– И что? Неужели она явилась и вам докучала?

– Вы знаете старого доктора Йоргенсена? Он добрый приятель доктора Грин. Боюсь, что он не желает выполнять ваше требование и собирается допустить ее к коллекции. Он все утро возмущался вашей служебной запиской, а вы знаете, как трудно иметь дело с доктором Йоргенсеном…

Фрисби бросил трубку. Марго ждала в пустой лаборатории, поглядывая через приоткрытую дверь. Через минуту-другую она услышала шаркающие шаги, и мимо прошел взбешенный Йоргенсен с красным лицом, выглядевший довольно крепким для своих лет. Он явно направлялся в кабинет Фрисби, намереваясь поставить его на место.

Марго поспешила назад по коридору и, к своему облегчению, увидела, что Йоргенсен в спешке оставил дверь в кабинет приоткрытой. Она проскользнула внутрь, осторожно закрыла дверь и сняла со стены гравюру в рамочке.

Ничего. Никакого сейфа, просто голая стена.

У нее подкосились ноги. Почему же он посмотрел в этом направлении? На стене больше ничего не было. То ли он случайно скользнул сюда взглядом, то ли она не смогла точно отследить направление? Марго уже собиралась повесить гравюру на место, как вдруг заметила клочок бумаги, прилепленный сзади к рамке клейкой лентой, а на бумажке – ряд цифр. Все цифры, кроме последней группы, были вычеркнуты.

Алоизий Пендергаст лежал в кровати, стараясь не двигаться. Любое движение, даже самое незначительное, приносило ему невыносимые мучения. Он даже не мог вздохнуть поглубже, чтобы насытить кислородом кровь, потому что в его грудь через грудные мышцы и нервы вонзались тысячи раскаленных иголок. Он ощущал чье-то темное присутствие в изножье кровати, демоницу, готовую вспрыгнуть на него и задушить. Но каждый раз, когда он хотел посмотреть на нее, она исчезала – и появлялась, стоило ему отвести взгляд.

Он пытался прогнать боль силой воли, затеряться в привычной обстановке своей спальни, сконцентрироваться на картине, висящей на противоположной стене, – поздней работе Тёрнера «Шхуна близ Бичи-Хед» [77], одной из немногих картин, в которых он находил утешение. Порой он часами созерцал многослойность света и тени на этой картине, то, как Тёрнер изобразил языки пены и трепещущие на штормовом ветру паруса. Но боль и омерзительный запах гниющих лилий – приторно-сладкий, как смердение разлагающейся плоти, – делали такой умственный побег невозможным.

Болезнь отобрала у него все обычные механизмы управления эмоциями или физической болью. Воздействие морфия закончилось, а следующая доза ожидалась лишь через час. Перед ним был один лишь пейзаж боли, раскинувшийся во все стороны за горизонт.

Даже страдая от невыносимой боли, Пендергаст понимал, что у его болезни есть свои приливы и отливы. Если он сумеет пережить накатившую на него волну, то она рано или поздно схлынет и он получит временное облегчение. Он снова будет способен дышать, разговаривать, даже сможет подняться с кровати и пройтись по комнате. Но потом боль вернется, как возвращалась всегда, и с каждым разом будет становиться сильнее и продолжаться дольше. Он чувствовал, что вскоре боль вообще перестанет уходить – и тогда наступит конец.

И вот теперь на периферии его сознания появился гребень этой болевой волны: ползущая по краю поля зрения чернота, своего рода знак, предупреждение, что через считаные минуты он потеряет сознание. Поначалу он приветствовал это облегчение. Но вскоре наступило жестокое прозрение: он понял, что на самом деле никакого облегчения не наступает. Потому что чернота вела не в пустоту, а в галлюциногенный скрытый мир его подсознания, который в определенных отношениях был еще хуже боли.

Вскоре чернота сжала его в своих объятиях, подняла с кровати и вынесла из сумрачной комнаты, как отлив, уносящий от берега уставшего пловца. Наступило короткое тошнотворное ощущение падения. А потом темнота растворилась, открывая сцену, будто занавес в театре.

Он стоял на опасном выступе затвердевшей лавы у края действующего вулкана. Сумерки уже опустились. Слева от него ребристые склоны вулкана вели к отдаленному берегу, такому далекому, словно в другом мире, где на кромке пенистого прилива стояли маленькие группки выбеленных домиков, пронзая тьму светом из окон. Прямо впереди и ниже его находилась бездонная пропасть – чудовищная рана, раздирающая самое сердце вулкана. Пендергаст видел живую лаву, кипящую внутри, как кровь, сверкающую злобным красным сиянием в тени поднимающегося над ней кратера. Из бездны вылетали облака серы и черные хлопья пепла, тут же подхватываемые порывами ветра и разносящиеся по воздуху.

Пендергаст точно знал, где находится: он стоял на гребне Бастименто вулкана Стромболи и смотрел на печально известную Шиара-дель-Фуоко – Огненную лавину. Он уже стоял на этом гребне три года назад, когда стал свидетелем одной из самых жутких трагедий своей жизни.

Но теперь это место выглядело иначе. Страшное и в лучшие времена, оно превратилось в сущий кошмар в театре горячечных галлюцинаций Пендергаста. Купол неба был не темно-фиолетовым, как это бывает в сумерках, а скорее болезненно-зеленым, цвета тухлых яиц. Яростные вспышки оранжевых и голубых молний рассекали небеса. Распухшие алые облака стремительно проносились перед гаснущим, желтоватым солнцем. И вся эта сцена освещалась призрачным киношным светом.

Оглядывая этот дьявольский пейзаж, Пендергаст вздрогнул, увидев человека. Тот сидел в шезлонге не далее чем в десяти футах от него, на карнизе из застывшей лавы, ненадежно нависающем над дымящейся Шиара-дель-Фуоко. На человеке были солнцезащитные очки, соломенная шляпа, рубашка в цветочек и бермуды. Он попивал из высокого стакана что-то вроде лимонада. Пендергасту не нужно было подходить ближе – он и без того узнал в профиль этот орлиный нос, аккуратную бородку, рыжеватые волосы. Это был его брат Диоген. Диоген, исчезнувший на этом самом месте в ходе той ужасающей сцены, что разыгралась между ним и Констанс Грин.

На глазах у Пендергаста Диоген медленно сделал большой глоток лимонада. С безмятежным видом туриста, глазеющего на Средиземное море с балкона отеля в Ницце, он посмотрел вниз, на кипящую ярость Шиара-дель-Фуоко.

– Ave, Frater [78], – сказал он, не поворачиваясь к Пендергасту.

Пендергаст не ответил.