Влада Ольховская - Синдром Джека-потрошителя

А для Анны все было иначе. Она придумала эту комнату, создала все это и проводила внутри непонятно сколько времени.

– Зачем ты это делаешь?

– Я уже сказала.

– Но зачем тебе понимать их? – настаивал Леон. Он не мог отвести глаз от сияющих перед ним букв, слов, фраз… Все сливалось – как призраки, на мгновение выглянувшие с того света.

– Потому что кто-то должен.

– Звучит как особая миссия!

Он хотел свести все в шутку, но Анна не позволила ему:

– А это и есть особая миссия. Они все равно появляются – были всегда и будут дальше. Никто тебе точно не скажет почему. Они рождаются, вырастают, нападают и убивают. Жертвы будут в любом случае, но если их не остановить, жертв будет больше. При этом вычислить и поймать их очень сложно, это не муж, убивающий жену из мести, не мафиози, заказавший конкурента. У них нет привычных нам «зачем» и «почему». Они – дикие звери, и они охотятся. А как останавливают диких зверей, начавших охоту на людей?

– Их убивают…

– Или ловят. Но для этого нужен тот, кто знает их привычки, умеет идти по их следу. И вот тут вступаю я.

– Почему ты?

– Потому что я могу, – тихо и невесело засмеялась Анна.

– Но это же… это не может быть нормально.

– Смотря что ты считаешь нормой.

– Обычную жизнь, – указал Леон.

– С мужем? Семьей? Детьми? Встречами с подругами в кофейне? Работой в офисе с восьми до пяти? Да, это совершенно невозможно, не сочетается, и чем-то приходится жертвовать. Кто-то приносит немного жертв, кто-то отдает все, но даже самые малые жертвы – это уже бесконечность для обычного человека. Поэтому экспертов по серийным убийцам в принципе мало, и все они на досуге, который достается им редко, гоняют своих демонов. Чем больше кусков своей нормальной жизни ты отдаешь, тем больше демонов ты будешь гонять.

Кто-то другой посмеялся бы над ее словами, потому что над ними хотелось смеяться. Это своего рода защитная реакция: не верить в такую жизнь, высмеивать ее и не признавать, что звери, которые ничем не отличаются от людей, существуют так близко. Ирония, язвительность и цинизм – хорошая повязка на глаза, они позволяют верить, что угроза преувеличена, а такие, как Анна, просто пытаются придать себе значимости. Да и как может она, такая молодая, такая хрупкая, противостоять тем, о ком она говорит?

Но в этом странном, не подходящем для жизни доме, среди слов мертвых людей, Леон просто не мог иронизировать и не верить ей.

– И что же, ты хороша во всем этом?

– Знаешь, когда я закончила ремонт этого дома? – задумчиво поинтересовалась Анна. – Когда мне перевели гонорар за учебник практических задач для Куантико.

– Что?… Так, стоп! Это то, о чем я думаю?

– Зная тебя, предположу, что ты сделал правильный вывод. На этом учебнике никогда не будет имени автора, и всем плевать, что его написала молодая русская женщина. От меня требовалось смоделировать ситуации, которые сломали бы мозг будущим охотникам на маньяков. Мне заплатили за это достаточно, чтобы сделать из этого дома что-то толковое. Вот и весь ответ на твой вопрос.

– Но если следовать твоей теории о том, что чем больше ты знаешь, тем больше отдаешь, то для такого успеха ты, получается, отдала все?

Она впервые повернулась к нему, и в полумраке ее чайные глаза казались необычно темными.

– Нет. Мне, если угодно, повезло: мне нечего было отдавать.

Цинизм и язвительность снова требовали не верить ей, держаться за стереотипы, убеждать себя, что она, женщина, на это не способна. Леон перевел взгляд на слова, которые будто парили над ними.

– Что тебе могут сказать их последние слова? Тут даже не подписаны авторы!

– Я помню всех авторов. А что они могут сказать из могилы… Очень многое. Что ведет их вперед. Во что они верят. Чем оправдывают или не оправдывают себя. А иногда их слова ничего не дают мне, кроме сил двигаться дальше.

– В смысле?

– Я смотрю на них, вспоминаю, кем были эти люди, и думаю о том, почему мне нельзя останавливаться. Думаешь, я всегда уверена в себе и мне не бывает тоскливо? Сама была бы рада! Но я размышляю о том, не притопила ли я себя в этом болоте, чаще, чем ты думаешь. И тогда я иду сюда, чтобы посмотреть на них.

Леон понятия не имел, кто это сказал, но сами слова были не слишком обнадеживающими. «Мне плевать, умру я или сдохну». – «Я вообще не знаю, почему я здесь». – «Я невиновен». – «Пусть за меня говорят адвокаты». Какой в этом толк? Разве обычные убийцы, которые пошли на преступление ради денег или мести, говорят не то же самое?

– «Я готов к освобождению. Освободите меня», – прочитал Леон. – Ну и что это тебе дает? Показывает, что они раскаялись?

– Это Кеннет Макдафф, – мгновенно определила Анна. – И он не раскаялся, поверь мне. Он – как раз один из моих стимулов не останавливаться, доказательство того, что они не могут освободиться от своей сути, даже если захотят, а они не хотят.

– Что в нем такого особенного?

– То, что ему дали второй шанс. Но это плохо кончилось. Кеннет Макдафф был американцем, а в Америке специфические законы, их судебная система не похожа на нашу, даже не сравнивай. Иногда это может быть очень плохо. Макдафф с детства отличался агрессией, а впервые он убил в двадцать лет, жестоко расправился с тремя подростками. Юношей расстрелял, девушку жестоко изнасиловал и задушил ручкой от швабры – это, кстати, само по себе говорит об очень многом, но не думаю, что тебе нужны подробности.

– Как-нибудь обойдусь. Ты лучше скажи, что за второй шанс, что это вообще значит?

– Что после того тройного убийства его поймали. Кеннет потащил с собой друга и заставил его участвовать в изнасиловании. Хотя «заставил» – это по версии друга, прозвучавшей на суде. Как оно было на самом деле, знала только жертва, а она уже никому ничего не могла рассказать. Но одно ясно наверняка: друг этот не отличался природой зверя. Он был человеком, трусливым, подлым, бесхребетным, но человеком. Зверем можно только родиться, и это было главным и единственным различием между Кеннетом и его сообщником. Сообщник почти сразу во всем сознался, обоих судили, Кеннета Макдаффа приговорили к смертной казни – трижды.

Леон кое-что знал об американской судебной системе, так что шокирован он не был. Он знал, что такие приговоры, как три судебные казни или три пожизненных срока, только на первый взгляд кажутся нелепыми и нелогичными. Зачем три пожизненных на одну жизнь? На практике же это значительно снижает шансы того, что заключенный обжалует приговор.

Добиться смягчения кары после одной назначенной смертной казни еще можно, но после трех…

– Как он выкрутился?

– Хорошие адвокаты и человеческая глупость, – вздохнула Анна. – Сначала они добились смены приговора на одно пожизненное. Кеннет отсидел за тройное убийство и изнасилование с особой жестокостью двадцать три года, потом вышел по условно-досрочному. Его адвокаты смогли убедить комиссию присяжных, что мальчик ни в чем не виноват, он сбился с пути по неопытности, они старательно валили все на сообщника, и присяжные им поверили. Они сочли, что Кеннет еще слишком молод, чтобы всю жизнь куковать за решеткой, что он еще может быть полезен обществу. Его судили, как судят обычного убийцу, способного на раскаяние. Он сел озлобленным щенком, а вышел уже волком, еще сильным, еще не старым, и почти сразу начал убивать. То, что могло закончиться на трех жертвах, превратилось в кровавую дорогу, точное количество трупов, которые оставил за собой Макдафф, не удалось определить до сих пор, но их было не меньше девяти. А скорее всего, намного больше. Он убивал в основном проституток – один из многих примеров в истории, о чем я тебе и говорила раньше. Особую жестокость он проявлял к тем, кто пытался сражаться за свою жизнь. Он не раз привлекал внимание полиции, но откупался, потом переехал в другой штат, сменил имя – он делал все, чтобы остаться на свободе, он не собирался раскаиваться и сдаваться. Его поймали благодаря розыску через телевидение и наконец казнили. Но его последние слова – это не покаяние. Это просто показатель того, что он знал свою суть, может, даже тяготился ею, однако не слишком.