Агата Горай - Память без срока давности

Слова старика удивили, он оказался первым, кто не заикнулся о моем внутреннем состоянии и не стал мне лгать, за что я была ему искренне благодарна. Ворошить самый страшный день в моей жизни мне не хочется с любого ракурса. Не хочется рассуждать над почти философскими речами старика, не хочется разбираться в причинах. Кого они теперь волнуют? У Буля просто снесло крышу – вот и вся философия.

– А зачем вы носите эти ужасные подтяжки? – более умного отвлекающего маневра в моей голове не нашлось, и я выложила подобную ерунду.

– Надо же, не думал, что кого-то может волновать подобное. – Старик задорно хохочет. – Привычка. Еще со школьных лет. Раньше ведь мы все жили в страшном дефиците, и мама всегда покупала мне штаны на пару размеров больше – на вырост, так сказать. Вот и доводилось не с помощью ножниц, а с помощью этого не мудреного ухищрения контролировать длину. А сейчас я бы и рад от них отказаться, но когда не ощущаю на плечах груза собственных брюк – начинаю нервно подтягивать их обеими руками. Поверь, дитя, подобное зрелище выглядит намного ужаснее. Тем более когда на тебя одновременно пялится несколько пар глаз, а у тебя будто нервный припадок случился.

Я понимающе улыбаюсь в ответ, но за повязкой старик не может этого заметить. А я не могу не заметить того, что это сокращение мышц на лице случилось в первый раз в этом долбаном году. Мне впервые захотелось улыбнуться, а не оска литься.

– Двадцать пять лет я носил только комбинезоны и пижамы, но стоило оказаться на свободе – привычка вернулась. Замечаю, что народ иногда потешает мой внешний вид, но ничего с этим поделать не могу. Меня все устраивает. Тебе, кстати говоря, будет полезно не обращать внимания на мнение и взгляды людей – это неблагодарное занятие. Задача любого человека найти гармонию в себе и жить с ней, а не с чужими оценками. Только так можно выжить в этом мире: принадлежать самому себе. Даже если все вокруг судачат о том, что ты монстр и изверг, и бог весть кто еще. Только тебе известна правда. Только ты знаешь, каково это – быть тобой.

И я верю. Верю каждому слову старика, ведь он знает… Он знает, как это – быть в глазах мира чудовищем.

Мое бегство из дома, непредвиденная прогулка вылились в нечто необычное – дружбу между подростком и стариком. Я не знала ни одного из своих дедушек. Так уж вышло, что мамина мама, бабушка Нина, развелась с дедушкой, когда обо мне еще и речь не шла. Она покинула его в далеком городе. А папина мама, бабушка Галя, похоронила своего мужа, когда отец был старшеклассником. Худощавый старик-экскурсовод стал для меня тем самым дедушкой с богатым жизненным опытом, которым он охотно со мной делился без всякой цензуры и запретных тем. Я стала частенько наведываться в пустующие тюремные стены за своим собственным глотком свежего воздуха, которым Маркович (так просил обращаться к нему старик, отрицая слово «дед» и любые другие его падежи) охотно наполнял мою душу.

Я часто брала из дому что-то съестное, не деликатесы, конечно, а то, что готовила мама, Маркович попробовал почти все. Мне нравилось разделять с ним домашние вкусности, ведь он слишком долго выживал за счет тюремной похлебки.

За кружкой чая с блинчиками маминого приготовления или вкусными сухариками из черного хлеба мы много болтали на всевозможные и невозможные темы, обходя стороной острые углы как в моем, так и его случае. Постороннему старику с непростой судьбой хватило несколько дней, чтобы стать мне ближе и роднее собственного отца. Мне было интересно слушать его истории из жизни незнакомых людей. Мне было приятно общаться с повидавшим жизнь человеком, который не навязывал свое мировосприятие, не указывал, что хорошо, а что плохо, а позволял самостоятельно делать выводы на ту или иную тему. Мне нравилось, что в его взгляде я никогда не видела жалости или отвращения, даже после того, как при третьей нашей встрече, сняв повязку, показала свое истинное лицо. Мне нравилось быть его единственным слушателем, когда он водил меня по своей территории бывшей тюрьмы и рассказывал мифы и легенды, которыми долгие годы напитывалось это место. В стенах «Сизого голубя» я чувствовала себя менее убогой, ведь здесь хранились тайны не одного десятка душевных инвалидов, которых с трудом можно назвать людьми.

К концу лета две тысячи первого года на моем счету появилось плюс две операции, которые ровным счетом ничего не изменили, и я сказала маме, что больше не желаю издеваться над тем, ЧТО от меня осталось. Да и доктора осторожно сообщили, что то, что мы имеем, – лучшее, что они могли сделать, и пока в новых операциях особого смысла нет. Нос с ухом не пришить, глаз не пересадить, а шрамы не разгладить.

Пять ядерных родительских ссор, свидетелем которых я невольно стала, и, скорее всего, сотня тех, о которых я, слава богу, была не в курсе, – тоже вошли в мой пакет «лето 2001». Родители практически перестали разговаривать друг с другом. Да и о чем можно говорить с человеком, который едва владеет своим языком? Лучше б отец вообще не бросал пить, может, не произошло бы такого ужасающего нового старта. Казалось, папа решил в кратчайшие сроки выпить все, что не было выпито за несколько месяцев трезвости, и парой бутылок пива в день дело уже не обходилось.

Мама держалась из последних сил, находя утешение в заботе о Клавдии. Я же и близко не подпускала к себе ни одну из них. Меньше всего мне нужно было мамино «все будет хорошо» и Клавин брезгливый взгляд. Винить их за это неправильно, но по-другому я не умела.

Все лето я занималась мрачным художеством, ходила на «свидания» со стариком, смотрела телевизор, читала, а перед сном обязательно мечтала о том, как проснусь полностью здоровой. Даже не знаю, от какой болячки мне в первую очередь хотелось избавиться: врожденной – сверхпамяти или приобретенной – уродства.

18 августа 2001 года (девятый класс, четырнадцать лет)

– Мама, я не хочу ходить в школу и не пойду.

– Лиза, прекрати истерику. Я устала от твоих «не хочу» и «не буду». Пойдешь, и точка.

– Но я прекрасно могу учиться дома. Я ведь закончила прошлый учебный год заочно и школу закончить сумею так же.

– Лиза, прошлый учебный год был… сумасшедшим, и ты физически не могла посещать школу, а в этом году все иначе. Государство не будет оплачивать тебе репетиторов и учителей, как это было в прошлом, а у нас нет денег на подобную роскошь. Поэтому ты пойдешь в школу на общих основаниях.

– Ты, наверное, шутишь, да? – Поднимаюсь из-за кухонного стола, за которым еще несколько минут назад с аппетитом уплетала омлет. – Как с такой рожей я могу учиться там на «общих основаниях»?