Агата Горай - Память без срока давности

Практически ежедневно перед сном я мысленно наказывала каждого, кто причастен к пополнению моего мозга самыми болезненными воспоминаниями, придумывала самые изощренные способы их уничтожения. А прикрыв глаза, чувствовала себя несчастным плюшевым медведем, которого по жестокой случайности наполнили не опилками или ватой, а плесенью и опарышами, аппетиты которых ежегодно росли. Проблески добра и человечности в моей душе, изредка подмеченные мною самой, были отличной закуской для живущих во мне подселенцев, которые вмиг пожирали слабые зародыши радости или счастья, оставляя на их месте собственные экскременты. Я не знала другой жизни, гипермнезия не оставляла шансов на прощение и успокоение. Я была обречена на всепожирающую меня ненависть до конца своих дней, хотя это и не мой выбор.

Мне никогда не были нужны «проводники» в прошлое, но до дрожи в каждой клеточке моего тела мне требовались «подушечки» для булавок с человеческими лицами. Я ненавидела этот мир. Я искренне не желала оставаться в нем. Но еще больше я ненавидела счастливые ухмылки на лицах тех, кто понятия не имел, как ему повезло родиться нормальным, и как не хотелось делать эти улыбки шире: шагнув с крыши, бросившись под поезд, вскрыв вены… Я была вынуждена жить назло врагам. Скорее всего, им не было до меня дела, но я отчего-то вбила себе в голову, будто мир без меня станет счастливее, а я этого допустить никак не могла.

Хотелось бы, но не скажу, что жизнь наладилась после того, как зажили все раны. Она оставалась дерьмом. Кучка тех уродов, которые надругались надо мной, вели себя абсолютно естественно, без тени намека на муки совести. Они не помнили! Они ничего не помнили! НИ-ЧЕ-ГО! И этот факт во сто крат умножал мою боль, душевную боль. НЕ ПОМНИТЬ, как это?

Изменения коснулись лишь Шивова. Он больше не старался быть со мной милым, не предлагал свои карандаши и вообще перестал обращаться ко мне по какому бы то ни было поводу. Платон стал превращаться в буку, но я не относила это на свой счет. Если он прячет глаза, это еще не значит, что из чувства стыда. Может, ему просто стало особенно противно смотреть на меня теперь, когда его товарищи сделала из меня женщину. Иногда мне безумно хотелось увидеть ужас на лицах одноклассников, рассказав о том, кого они поочередно отымели, но я не стала этого делать. Они не помнят. А если вспомнят, то скоро забудут. А какой мне прок от их перекошенных блюющих образов в моей голове?

Впереди оставалось так мало школьных дней и так много надежд на то, что, возможно, за пределами школы будет легче… Но количество не всегда идет в комплекте с качеством, и до призрачного «легче» существовала преграда в несколько недель.

Дом. Школа. Регулярные прогулки на кладбище. Все шло своим чередом, ровно, без сюрпризов. Память съедала изнутри, но внешне я никак не изменилась. Я «жила».

Июнь две тысячи четвертого должен был стать для меня первой каплей радости в бездонной бочке дерьма, но «не судьба». Лето переняло эстафету у зимы.

22 июня 2004 года (одиннадцатый класс, семнадцать лет)

Я как раз покидаю класс, в котором мы, практически бывшие одиннадцатиклассники, сдали последний экзамен, когда меня окликает приторный голос Сони Бородиной.

– Эй, Кот, можно тебя на пару слов.

Прежде чем обернуться, замираю на месте и быстро обрабатываю информацию, поступившую в мозг, – «быть или не быть»?

– Чего тебе?

Прислонившись спиной к входной двери в класс, согнув одну ногу в колене, кокетливо играла ручкой у рта рыжеволосая стерва, которую я ненавижу почти так же сильно, как покойного Буля.

– Я тут подумала… – пушистые ресницы начинают игриво хлопать, а на заднем фоне вырисовываются силуэты Рапунцель и Долли. – Почти четыре года ты терроризировала всех нас своим присутствием в нашем классе, будь человеком, не являйся на выпускной.

Я смотрю на эту троицу из глубин капюшона своей толстовки и отказываюсь верить в то, что этой твари хватило наглости озвучить подобную просьбу.

– Кот, ну правда, что тебе от этого праздника жизни? Ты, кстати, правильно поступила, что отказалась фотографироваться на выпускной альбом, будь умницей еще раз. Что толку тухнуть в темном углу, раздражая собственным присутствием полноценных жизнерадостных… нас? Оставь о себе хорошую память напоследок.

Вся троица противно хихикает, а я еле сдерживаюсь от соблазна впиться зубами в пульсирующую сонную артерию на шее Бородиной. «Я не животное, я не животное, я не животное…» – твержу про себя.

– Веришь, Бородина, мне абсолютно наплевать на вашу память. Разве только в контексте «светлая вам память» и то, это слишком щедро.

– Нет, ну ты реально собираешься припереться? – самодовольная ухмылка на лице Сони сменяется разочарованием.

– А это не твое дело. – Разворачиваюсь, не имея ни малейшего желания продолжать этот разговор, но теперь точно знаю, что обязательно пойду на выпускной. Хотя до этого вовсе не собиралась.

– Кот, да ладно! Опомнись! Тебе нужно еще одно печальное воспоминание о чужих триумфах? Включи мозги…

Резко оборачиваюсь и не даю Бородиной закончить пламенный монолог.

– О моих мозгах, как и обо всем остальном относительно меня, рекомендую не беспокоиться. Лучше научись пользоваться собственными. Ой, прости, мозг – это громко сказано. Одну прямую извилину, случайно затерявшуюся в твоей черепной коробке, мозгом назвать никак нельзя. И чтоб ты не напрягала ее лишний раз, скажу прямо – школьный выпускной для всех, и я ни за что его не пропущу.

Мама, которая весь май и июнь потратила на уговоры типа: «Выпускной вечер – это то, что должно быть у каждого подростка. Ты, как и все остальные дети твоего возраста, имеешь право от души повеселиться в этот вечер. Выпускной – это точка в одном из жизненных этапов, и ты должна ее поставить», была вне себя от радости, когда узнала о моем решении посетить его. С мамой у меня всегда были непростые отношения. После всего, что я ей высказывала, я не могла заставить себя поверить в то, что это можно простить, хотя она никогда не вспоминала о моем красноречии. Возможно, если бы я с ней делилась своими школьными буднями, она бы и сама настаивала на моем отсутствии на балу «нормальных», но о моем настоящем знал только Маркович. Если б только он был жив, он бы точно нашел такие нужные слова, которые помогли бы мне в последний раз появиться в школьных стенах с гордо поднятой головой, но старика не было и никогда уже не будет.

Во мне не было ни капли радости от предстоящего веселья, Бородина была права – это будет всего лишь очередное ужасное воспоминание (за что я ненавидела ее еще больше, хотя это и невозможно).