Нельсон Демилль - Реки Вавилона

— Простите, а кто вы?

— Генерал… — Добкин не знал, какую реакцию может вызвать его имя. — Генерал Коен.

Телефонистка опять помолчала.

— Я попрошу телефонистку в Тель-Авиве переключить вас на Иерусалим… генерал.

— Спасибо. — В трубке раздались короткие гудки. Занято. Должно быть, все в Израиле звонят ночью в резиденцию премьер-министра со своими советами и жалобами. Такое случалось во время каждого кризиса. Каждый израильтянин мнил себя премьер-министром.

— Все линии Иерусалима заняты, сэр.

— Я звоню очень издалека. Дело государственной важности. Наберите этот номер. — И Добкин продиктовал телефонистке секретный номер в Иерусалиме.

Трубку там сняли почти немедленно.

— Да, — ответил усталый мужской голос, не называя ни себя, ни учреждение. — Кто говорит?

Добкину было слышно, как в кабинете в Иерусалиме раздавались звонки и другие дежурные отвечали на них. Да, трудная там у них была ночь. У него даже потеплело на душе от этой мысли.

— Слушайте меня внимательно и ни в коем случае не кладите трубку.

— Хорошо, сэр. — Этой ночью дежурному пришлось уже выслушать множество звонков, приятных среди них было мало, и все же он ни за что не решился бы положить трубку, если человек звонит по этому номеру, известному только важным лицам.

— Я генерал Бенджамин Добкин. — Он назвал свой псевдоним и личный номер.

— Понял, сэр. — Дежурный нажал кнопку, и в соседней комнате снял трубку человек Хайма Мазара из «Шин Бет».

— Я звоню из Вавилона. Из Ирака. Это то место, куда террористы вынудили сесть «Конкорд».

— Понял, сэр.

— Вы проверили мой псевдоним и личный номер?

— Да, сэр.

— Но все-таки не верите, что я генерал Добкин?

— Нет, сэр.

— Я не виню тебя за это, сынок. А теперь слушай, я должен поговорить с кем-нибудь, кто знает мой голос и сможет опознать его.

Добкин говорил медленно и четко, но не слишком громко.

— Запиши фамилии генералов, если кто-то из них рядом, соедини меня с ним, чтобы он опознал мой голос.

— Хорошо, сэр.

Добкин продиктовал фамилии десятка армейских генералов и генералов ВВС.

— Если найдешь хоть одного из них, он сможет подтвердить мою личность. — Интересно, не оборвется ли где-нибудь связь? А что, если кто-то из арабских телефонисток подключится к линии, просто чтобы узнать, говорит ли он, и услышит разговор на иврите? Как она поступит в этом случае? — Ты понял, сынок?

— Да, сэр.

Сотрудник службы безопасности, слушавший разговор по параллельному телефону, связался по внутренней связи с одним из помощников премьер-министра, находившимся в зале заседаний.

Помощник быстро написал записку и передал ее премьер-министру.

Тедди Ласков открыл свой «дипломат» и вытащил оттуда шесть фотографий, сделанных самолетом-разведчиком с большой высоты. На каждой из них имелись пятна, расположенные в форме звезды Давида, — фальшивка, сработанная опытным специалистом по аэрофотоснимкам. Ласков почувствовал странное оцепенение и вместе с тем равнодушие к тому, что ему сейчас предстояло сделать. Так или иначе, рано или поздно, но его обман, безусловно, будет обнаружен. Карьера его уже закончилась, но после обнаружения обмана еще и имя его будет обесчещено, и, вполне возможно, его ожидает тюрьма. Но, если обман обнаружат после проведения десантной операции, все остальное уже не будет иметь для него значения. А может, они ничего и не узнают? Может, подумают, что эти фотографии просто… чудо? Такое же чудо, как его догадка о Вавилоне, как его непоколебимая уверенность. Настолько непоколебимая, что он готов покрыть себя позором и пойти в тюрьму, лишь бы заставить других поверить в это. Ласков положил стопку фотографий на стол и разгладил их. Талман, стоявший в другом конце комнаты, поймал его взгляд. «Он выглядит печальным, — подумал Ласков. — Печальным, напуганным, виноватым и растерянным». И все же Талман, не отрывавший взгляда от Ласкова, улыбнулся через силу и кивнул.

Премьер-министр отодвинул в сторону записку помощника, не прочитав ее.

— Ну, генерал? Что у вас там? Цветные фотографии и координаты «Конкорда», доставленные Тедди Ласкову ангелом Гавриилом от самого Господа? Давайте посмотрим.

Ласков, казалось, не слушал премьер-министра.

Помощник настойчиво постучал пальцем по записке, и премьер-министр наконец-то посмотрел на нее, развернул и прочитал.

Бенджамин Добкин слышал, как арабы зовут Кассима. Лежавшая на кушетке Дебора вскрикнула. Услышав ее крик, ашбал за стеной отпустил скабрезную шутку и рассмеялся. Сквозь шум ветра до Добкина доносился треск коротких автоматных очередей. Он понял, что времени у него очень мало. В трубке раздался щелчок.

— Иерусалим? Иерусалим? Вы меня слышите?

Огонь Каплана был убийственным, и все же главная заслуга этой засады заключалась в том, что израильтяне на холме получили сигнал о приближении арабов.

Ашбалы заметались, отступая, однако несколько оставшихся на месте командиров, включая Риша и Хамади, не поддались панике и открыли ответный огонь.

Каплан мог бы вернуться на холм, но его захлестнуло безумие боя, он вставлял магазин за магазином в горячий автомат «АК-47». Звуки, запах, дрожь автомата в руках, оранжево-красные вспышки выстрелов — все это буквально завораживало его. При скорострельности примерно двести выстрелов в минуту он послал примерно тысячу пуль в сторону противника, кося его ряды. Хоснер не предупреждал об экономии боеприпасов, поэтому Каплан решил израсходовать все, что у него было.

Риш, Хамади и еще несколько ашбалов сообразили, что огонь по ним ведет всего один человек. Обойдя с флангов, они зашли в тыл Каплану и под шум его выстрелов и свист ветра напали на него сзади.

Ветер донес до защитников холма крики. Они были слышны настолько отчетливо, словно схватка происходила в соседней траншее. Умирал Каплан долго, и его стоны — как это обычно бывает в подобных случаях — производили двойной эффект. Они укрепляли решимость колеблющихся и нагоняли еще больше страху на трусливых.

Хоснер схватил микрофон громкоговорящей связи и закричал в него. Голос его, подхваченный ветром, донесло до городской стены.

— Риш! Хамади! Вы звери! Вы не люди! Я оторву тебе яйца, Риш! Когда я доберусь до тебя, я оторву тебе яйца! — Пронзительный крик Хоснера леденил душу, он почти не отличался от предсмертных криков Моше Каплана и от дикого завывания шакалов, которые уже собрались у подножия холма.

Мужчины и женщины на холме переглядывались, удивленные тем, как Хоснер выл, ревел, издавая животные звуки вперемешку с самыми вульгарными и грязными угрозами и ругательствами, которые они только могли себе представить. Он явно потерял самообладание.