Альбина Нури - Обреченные на страх

Думать об этом я больше не могла. Воспоминания жгли меня, мучили. Повернувшись на другой бок, лицом к окну, я увидела, что сквозь плотные шторы пробивается свет. Было уже почти четыре, занимался новый день. Хотелось немедленно уехать отсюда. Сам воздух в этом месте казался отравленным.

Я хотела поскорее вернуться в Казань. Подумать обо всем спокойно.

Теперь я знаю все. Мне ясно, зачем приходила моя погибшая сестра, от чего она пыталась уберечь меня. Как я боялась ее появления! А бояться, оказывается, нужно было совсем другого.

– Прости, что не послушала тебя, – проговорила я вслух и встала с кровати. – Не остановилась, пока еще могла. Теперь уже слишком поздно.

История моя подошла к концу.

Добавить к сказанному мне практически нечего.

Выбор, который мне оставили, на самом деле таковым не являлся.

Жить, как прежде, поклявшись хранить тайну и молчать, мне не позволят. Ефим Борисович ясно выразился на этот счет. Зачем оставлять в живых человека, который в любой момент может проболтаться? Так что, если я откажусь войти в круг посвященных, меня убьют. Какой будет моя смерть? Одна я умру или меня заставят забрать с собой на тот свет кого-то из друзей, страшно даже предположить.

Задумай я посвятить кого-то в эту тайну, предать историю огласке, пойти в полицию, меня убьют тоже. Я ничего не успею сделать.

Если соглашусь войти в Третий круг, самой мне не придется никого убивать. Но, скорее всего, результатом моего успеха станет падение, болезнь, горе или даже смерть другого, а я должна приветствовать это, пользоваться плодами такой жестокости, платить за привилегии звонкой монетой, делать то, что мне велят, чтобы процветали другие члены братства.

Что же остается? Убить себя? Такая мысль посещала меня. Но я поняла, что не хочу становиться самоубийцей. Это, говорят, тяжкий грех, пусть даже я до конца не разобралась, верую в Бога или просто боюсь ответственности и хочу переложить заботы о своей душе на плечи высшего существа.

Нет, геенна огненная меня не страшит. Хотя кто знает, может, и существует нечто подобное для безумцев, швырнувших бесценный дар жизни обратно в лицо тому, кто преподнес этот подарок.

Однако сама мысль о том, чтобы хладнокровно спланировать собственную смерть, разыскать таблетки или купить бритву поострее, а потом в определенный день и час взять и отправить себя в черную яму, – мысль эта ужасна и отвратительна. Вот ты живешь и дышишь, тело твое не ожидает предательства, душа – тем более, а ты вдруг берешь и совершаешь его. Разве может быть что-то хуже, злее, неправильнее, чем предать себя самого? Если уж ты сам это сделаешь, то другие и подавно. И Бог – тоже. Особенно он.

– С тем знанием, которое мне открылось, сложно жить, но и умирать не хочется, – сказала я Ефиму Борисовичу спустя отведенный мне на размышления срок.

– Я рад, что вы приняли правильное решение, Яша.

– Прошу вас, не называйте меня так.

– Как скажете. Но мне бы хотелось, чтобы мы стали друзьями. Нам предстоит большой путь. – Он немного помолчал. – Слышал, вы ушли из Журнала. Могу я спросить о причинах?

– Там слишком многое напоминает о прошлом. Отныне моя жизнь станет совсем другой, и я не хочу оглядываться, – ответила я.

– Что ж, это мудро. Теперь о делах. Вы знаете, что вам предстоит обряд посвящения – тот самый, во время которого дается зарок.

Да, я знала это, как знала и то, что после обряда пути назад уже не будет. Данное слово невозможно забрать назад.

– Прежде чем пройти посвящение, вы должны заплатить – в прямом смысле. Это убедит меня в вашей лояльности, в том, что вы действительно готовы стать одной из нас. Что делать, мы живем в материальном мире.

Этот разговор состоялся три недели назад. Все это время я занималась двумя вещами: изложением своей истории и продажей родительского дома. Мне пришлось отдать половину суммы, которую я выручила: цифра, названная Ефимом Борисовичем, оказалась весьма внушительной. Но он пообещал, что все затраченное вернется и будет многократно приумножено.

Завтра мне предстоит вступить в Третий круг, дать зарок, познакомиться с другими, такими же, как я. Ефим Борисович сказал, я буду немало удивлена: среди этих людей весьма и весьма известные персоны. Есть и те, кому, как мне самой, только предстоит подняться на вершину. Некоторых людей я знаю лично.

– Вам не нужно смущаться: мы все связаны, и связь наша сильнее родственной, крепче любовной, ощутимее кровной, – это тоже его слова.

Я готова к тому, что мне предстоит, и иду на все с ясной головой, обдумав как следует возможные варианты.

Если быть честной до конца, я приняла решение сразу же, как только мне было предложено выбирать. А вот мужества, чтобы укрепиться в нем, мне недоставало. Теперь все встало на свои места.

Наконец я в полной мере осознала, зачем, собственно, взялась рассказывать свою историю. Мне хотелось объяснить, оправдаться, доказать самой себе, что иного выхода у меня не было.

Перекладывая случившееся на бумагу, я пережила все это еще раз, прошла долгий путь шаг за шагом и приблизилась к единственно возможному конечному пункту.

Иного выхода для меня не существует.

Хрусталев сидел напротив Петра Сергеевича, и лицо его, обычно строгое и невозмутимое, выражало сильнейшее волнение. Он пришел в семь утра, и сразу, не заходя к себе и не переодеваясь, явился к Петру Сергеевичу.

– Вы что, домой не ходили?

– Нет, – коротко ответил Петр Сергеевич.

Вид у него был помятый, лицо бледное от бессонной ночи. Он очень устал и чувствовал себя из рук вон плохо. Его знобило: видимо, поднималась температура. Ломило затылок, горло саднило.

«Заболеваю», – подумал он.

– Дочитали? Что скажете?

Сам Хрусталев, прочтя историю Марьяны, поначалу в нее не поверил – просто не мог поверить. Но когда сопоставил данные, проверил приведенные в рукописи факты о смертях… Если она говорила правду в одном, то зачем лгать в другом? Какой в этом смысл? Тем более когда решаешься на такое.

– Скажу, что нам нужно в конце концов перейти на «ты», – проговорил Петр Сергеевич. – К чему ритуальные танцы с бубнами?

Внутри у Петра Сергеевича все дрожало, он толком не мог сказать себе, что чувствует, что думает, но понимал, что сегодня Хрусталев раздражает его сильнее, чем обычно, и хотелось сделать что-то по-своему, не по правилам, которые диктовал этот человек.

– Хорошо, – после небольшой паузы ответил Хрусталев.

– Как к тебе попала эта история?

– Ты не догадался? – Хрусталев дернул плечом. – Мать Навинской – наша пациентка. Я ее лечащий врач. Она не называет моего имени, но…

– Марьяна что, просто принесла папку тебе, прежде чем принять… Войти… Ну, ты понял. – Петр Сергеевич не мог заставить себя произнести это вслух.