Дельфин де Виган - Основано на реальных событиях

Рассказывая и пытаясь разъяснить мой план, я очень скоро заметила ее разочарование или, точнее, досаду. Я поняла это по тому, как убыстрился темп резки; покончив с пореем, она, склонив голову к доске, набросилась на морковь. Ее движения были стремительны, точны, она внимательно слушала, но не смотрела на меня.

Когда я закончила изложение основных линий моего замысла, она выждала какое-то время, а потом заговорила.

Воспроизвожу здесь диалог, который состоялся между мной и Л. Я записала его в тот же вечер, сразу по возвращении домой. Я не могла лечь в постель. Отыскав в коробке со школьными принадлежностями тетрадку, я пыталась восстановить наш разговор в мельчайших деталях. Конечно, для того, чтобы выплеснуть его наружу, изгнать из себя. Возможно, я предчувствовала, что этот разговор имеет какое-то задержанное действие и подействует методом медленного распространения. Помнится, я боялась забыть его и что он подействует без моего ведома.

В первые месяцы нашего знакомства я продолжала записывать в тетрадь наши разговоры или монологи Л. До того дня, когда я вообще утратила способность писать, но я к этому вернусь.

Л. подняла на меня глаза, мне показалось, что она пытается контролировать тембр своего голоса и даже его расход.

– Ни на мгновение не могла вообразить, что ты задумала написать что-то вроде этого. В журнале «В мире книг» я прочла статью, в которой ты говоришь о книге-фантоме, еще более личной, к которой ты в конце концов придешь. Тайной книге, спрятанной в глубине этой.

Я прекрасно понимала, о каком интервью она говорит. Я сделала вид, что смутно припоминаю, о чем речь.

– Правда? Я так сказала?

– Да. Ты рассказывала о траектории, проходящей через многие точки, и что тебе отныне будет сложно вернуться к вымыслу. Я прочла твою последнюю книгу с той мыслью, что она содержит другую, будущую, более значимую и более опасную.

Меня бросило в жар.

Я сказала Л., что ошиблась. Я отвечала тому корреспонденту в начале августа, за много недель до выхода книги. Я и вообразить не могла, что произойдет, какую реакцию спровоцирует моя книга. Мне казалось, я предвосхитила ее последствия, но я просчиталась. Мне это оказалось не по силам. Не тот размах, и всё тут. Вот почему теперь я, наоборот, хотела вернуться к вымыслу, рассказать историю, придумать персонажи, ничем не быть обязанной реальности.

– Выходит, все дело в комфорте?

Она не скрывала раздражения. Это застало меня врасплох.

– Да, в каком-то смысле в комфорте, для меня и для других. Сносная, терпимая ситуация, которая позволяет…

– Всем плевать. Людям хватает их порции басен и персонажей, они пресыщены неожиданными обстоятельствами, новыми поворотами событий. Им хватает хорошо закрученных интриг, их ловких зацепок и развязок. Людям надоели пустобрехи и деляги, лепящие свои байки как пирожки, чтобы втюхивать им свои книги, автомобили или йогурты. Производимые в промышленном количестве и бесконечно множащиеся истории. Читатели, можешь мне поверить, ждут от литературы другого, и они правы: они ждут истины, подлинности, они хотят, чтобы им рассказали про жизнь, понимаешь? Литературе не следует путать территории.

Прежде чем ответить, я на мгновение задумалась:

– А разве так важно, о настоящей или ложной жизни рассказывается в книге?

– Да, важно. Важно, чтобы это было правдой.

– Но кто может утверждать, что знает это? Людям, как ты говоришь, возможно, нужно только, чтобы это верно звучало. Как музыкальная нота. Кстати, может, в этом и кроется загадка чтения: правда это или нет. Я думаю, люди знают, что ничего из того, о чем мы пишем, не может быть совершенно чуждо нам. Они знают, что всегда есть нить, мотив, трещинка, которые соединяют нас с текстом. Однако они согласны, что мы транспонируем, сгущаем, перемещаем, искажаем. И придумываем.

Так я думала. Или мне хотелось так думать. Я имела возможность знать, до какой степени «люди», или хотя бы отдельные читатели, любят истину, стараются отделить ее от басни, гонятся за ней от книги к книге. Скольким из них хотелось узнать, что в моих предыдущих романах было автобиографическим? Частью пережитого? Сколько из них спросили у меня, действительно ли я жила на той улице, правда ли, что познала фантастическую страсть к телеведущему, эгоцентрику и выдумщику, была ли на самом деле жертвой морального насилия? Сколько из них после прочтения моего последнего романа спросили у меня: «Неужели все это правда?»

Но мне хотелось верить вот во что: встреча с книгой – встреча интимная, глубоко личная, эмоциональная, эстетическая – происходит в другом месте.

Я чувствовала, что Л. охвачена глухой, мощной яростью.

– Значит, твой последний роман – это просто история, как другие? И это не важно? Ты воображаешь, что сделала достаточно, чтобы истина была произнесена? А теперь, сделав шажок в сторону и чуть было не вывихнув ногу, ты чувствуешь, что тебе дозволено вернуться в зону комфорта?

Я ощущала на себе ее возмущенный взгляд, нацеленный, как оружие. Я начинала чувствовать себя виновной в чем-то, чего не существует, где я не написала первой строчки, в этом не было никакого смысла.

– Но истины нет. Истина не существует. Мой последний роман был всего лишь неловкой неудавшейся попыткой приблизиться к чему-то неуловимому. Способом рассказать историю сквозь деформирующую призму, призму боли, сожалений, отказа. И еще любви. Ты все это прекрасно знаешь. Как только мы что-то пропускаем, растягиваем, сжимаем, затыкаем дыры – мы оказываемся в вымысле. Да, я искала истину, ты права. Я сравнивала источники, точки зрения, рассказы. Но любой процесс писательства сам по себе есть роман. Рассказ – это иллюзия. Он не существует. Никакой книге не должно быть дозволено носить такую награду.

Л. больше ничего не сказала.

В какое-то мгновение я решила процитировать ей знаменитые слова Жюля Ренара: «Как только истина становится длиннее, чем пять строчек, это уже роман». Но вовремя остановилась. Л. была не из тех, на кого можно произвести впечатление вырванной из контекста цитатой. Она налила вина и подошла ко мне.

– Я не говорю тебе о результате. Я говорю о намерении. Побуждении. Писательство должно быть поиском истины, иначе оно ничто. Если через писательство ты не пытаешься познать себя, тщательно рассмотреть, что в тебе намешано, что тебя составляет, вскрыть свои раны, поковырять, раскопать собственными руками, если ты не задумываешься над собственной личностью, своими истоками, своей средой – это не имеет смысла. Писать можно только о себе. Остальное не в счет. Именно поэтому твоя книга нашла такой отклик. Ты покинула территорию романа, отбросила искусственность, ложь, притворство. Ты вернулась к истине, и твои читатели безошибочно уловили это. Они ждут, что ты продолжишь в этом направлении, пойдешь дальше. Они хотят сокровенного, нутряного. Они хотят, чтобы ты осмелилась сказать о том, что всегда обходила. Они хотят знать, из чего ты сделана, откуда взялась. Какое насилие породило такого писателя, как ты. Их не одурачишь. Ты лишь с одной стороны приподняла завесу, и они прекрасно это знают. Если это лишь для того, чтобы снова писать рассказики о депрессивных начальниках или о бездомных, то лучше бы тебе оставаться в своей маркетинговой конторе.