Дельфин де Виган - Основано на реальных событиях

Или откуда-то издалека доносилось это насмешливое хихиканье.

И все же я ежедневно воссоздавала условия ритуала, словно ничто не препятствовало мне, ничто не наводило ужас.

Наступает момент, когда больше ничто не является препятствием, или освободилось необходимое пространство, или все встало на свои места, распределено, переписано. Опять наступила тишина, подушка удобно положена на стул, клавиатура компьютера ждет только прикосновения пальцев.

Наступает момент, когда следовало бы погрузиться, ощутить ритм, порыв, решимость. Но ничего этого не происходит.

Наступает момент, когда мы говорим себе, что все дело в дисциплине, что надо только как следует пнуть себя под зад, и тут мы включаемся в игру, и вот уже с утра пораньше мы тут как тут, садимся за стол, вот они мы, уселись. Но ничего не происходит.

Наступает момент, когда мы говорим себе, что так не должно быть, что это все не столь болезненно, или если уж так, то эта боль содержит в себе долю наслаждения, но тут нет, это только провал. Мой пустой взгляд в компьютер.

Позже наступило безоговорочно непростительное время. Все было готово, но ничего не могло написаться.

Мне стало страшно. Я уже ничего не успевала.

Персонажи, которых я описала Л., лишились сущности, незаметно для меня удалились, и в конце концов я потеряла их из виду. Идея всего романа сдулась и осела, как воздушный шарик.

Все звучало фальшиво.

История, ситуация, сама идея книги, идея самой идеи.

Ничего больше не имело смысла.

И вот как-то вечером в октябре я объявила издательнице, что отказываюсь от проекта, про который говорила. Дело не двигается, что-то прокручивается впустую. Она попросила отправить ей то, что я уже написала, даже черновики, в необработанном виде, она сможет прочесть между строк, даже самое начало, даже несколько страниц. Я ответила, что не написала ничего, ни единой строчки, и разъединилась.

Я была неспособна объяснить, в каком тупике я себя ощущаю, какое отвращение все это у меня вызывает, какое чувство утраты я испытываю.

Мне ни на мгновение не приходило в голову, что разговоры с Л. могут быть как-то связаны с моим отказом. Прежде никакая точка зрения, никакие слова, никакие увещевания не влияли на природу моей работы. Книги сами навязывались мне, это не обсуждалось, не оговаривалось, это не являлось выбором: это был путь, а другого не было.

Как я могла вообразить, что пары разговоров окажется достаточно, чтобы заставить меня замолчать?

По ночам я лежала с открытыми глазами. Я ничего не видела: ни мерцания, ни искорки.

Однажды ранним утром, возвращаясь домой после ночи, проведенной у Франсуа, на углу своей улицы я повстречала Л. Не прямо возле моей двери, но в нескольких сотнях метров от меня. У нее не было никаких причин находиться там. Улица у меня узкая, на ней ничем не торгуют, день едва занимался, так что окрестные кафе еще были закрыты. Я шла, опустив голову, довольно быстро, потому что было холодно. Однако мое внимание, скорее всего из-за неподвижности, в которой она застыла, привлек высокий белый силуэт на тротуаре напротив. Л. куталась в длинное пальто с поднятым воротником. Она не шевелилась и казалась пришедшей ниоткуда и даже никого не ждущей. Через несколько секунд мне показалось, что она периодически поглядывает на вход в мой дом. Увидев меня, она просияла. В ее взгляде я не заметила никакого смущения или удивления, как если бы в порядке вещей было обнаружить ее здесь зимой, в семь часов утра. Ей захотелось повидать меня, и она пришла к запертой двери. Вот что она мне сказала. Она даже не попыталась что-нибудь придумать, и эта простота меня тронула, потому что в признании Л. прозвучало детское выражение, которого я прежде за ней не знала.

Она пошла следом за мной, и мы вместе попали в квартиру. Уходя, я отключила отопление, ночью температура совсем снизилась. Я предложила ей шаль, она отказалась. Л. сняла пальто, свитера на ней не было, только какая-то шелковая блузка, тончайшая ткань которой обрисовывала форму ее живота, плеч, рук. Это скорее напоминало довольно нарядную одежду, которую надевают на вечеринку или ужин. Я задумалась, откуда она идет и спала ли она. Я поставила на огонь итальянский кофейник, и мы уселись на диван. Я окоченела. Казалось, сидящую рядом со мной Л. греет какое-то внутреннее горение, которое защищает ее от холода. В ее теле ощущалось что-то странно сладострастное. Расслабленное.

Несколько минут прошли в молчании, потом она придвинулась ко мне. Ее голос показался мне слегка надтреснутым, как будто она всю ночь пела или курила.

– С тобой бывало, что ты не можешь вернуться домой?

– Да, конечно. Только давно.

– Сегодня ночью я занималась с мужчиной любовью в отеле. Часов в пять или шесть я оделась и взяла такси, которое доставило меня к дому. Оказавшись внизу, я не смогла подняться, мне не хотелось спать и даже хотя бы лечь. Как будто что-то во мне не соглашалось капитулировать. Тебе знакомо такое ощущение? Тогда я пошла куда глаза глядят. Сюда.

Кофейник засвистел. Я поднялась с дивана, чтобы выключить плиту. С любой из моих подруг я бы разлила кофе и тут же вернулась бы на диван, чтобы со смехом приступить к тщательному допросу: что за мужик? Давно встречаетесь? Где? Скоро ли увидитесь снова?

Но я поставила перед Л. чашку и сахарницу и осталась стоять.

Я не могла задать ей ни одного вопроса.

Я смотрела на Л. и улавливала лихорадку, трепещущую у нее под кожей, да, оттуда, где я стояла, я очень отчетливо улавливала горячечный стремительный ток ее крови.

Я оставалась там, далеко от нее, опершись спиной о посудомойку. Я впервые подумала, что в Л. есть что-то, что от меня ускользает, чего я не понимаю. Впервые, мне кажется, я испугалась, сама не знаю, чего, хотя не могла придать своим опасениям ни формы, ни образа.

Л. выпила кофе и встала. Она поблагодарила меня.

Уже рассвело, и она чувствовала, что теперь готова вернуться домой, она устала.

Хотелось бы мне суметь понять, что за человек Л. во всех ее проявлениях, какими бы противоречивыми они ни были.

Л. проявляла себя в разном свете, то солидной и сдержанной, то забавной и непредсказуемой. Именно это делает таким сложным представление о ее личности, эти внезапные переходы к владению собой, эта смесь властности и серьезности, которая вступала в противоречие с вспышкой досады или фантазии, сила которой напоминала мне неожиданные приливы воздуха, когда под порывом ветра с грохотом распахиваются окна.

Л. по-прежнему поражала меня своей способностью мгновенно улавливать чужое настроение и приспосабливаться к нему. Она умела переломить недовольство официанта в кафе или усталость продавщицы в кондитерской, как будто, едва переступив порог, почувствовала их настроение. Она всегда как бы опережала на такт. В общественном месте она умела с кем угодно завести разговор и меньше чем за три минуты уже выслушивала жалобы и вызывала на откровения. Л. проявляла снисходительность и терпимость, казалось, она все понимает, хотя не выносит суждения.