Александр Молчанов - Газетчик

Пшеницын подошел к Зуеву и взял ружье из его рук. Зуев не сопротивлялся. Он стоял на коленях и всхлипывал. Пшеницын нажал крючок под стволом и переломил ружье об колено. Патрон был в стволе. На краю капсюля он видел крохотное углубление от бойка. Пшеницын представил, как по кухне разлетаются мозги Зуева, и его прошиб холодный пот. От ненависти, которую он испытывал только что, не осталось и следа.

— Повезло тебе, — сказал он.

— Почему оно не выстрелило? — спросил Зуев.

— Осечка, — объяснил Пшеницын. Он оглядел кухню и увидел на столе пустую бутылку из-под водки.

— Завязывал бы ты с этим делом, дядя Сережа.

— А кто ты такой, чтобы меня учить! — вдруг рявкнул Зуев.

Пшеницын подошел к Зуеву и посмотрел ему прямо в глаза.

— Я человек, которого ты, дядя Сережа, только что едва не убил из вот этого своего ружья.

Зуев опустил глаза.

— Извини, Павлик. Я не хотел. Я испугался.

— Чего ты испугался?

— Я не знаю. Не помню.

Зуев покачал головой. Пшеницын убрал патрон в карман, а ружье разобрал на две части и обмотал ремнем.

— Что мне теперь делать-то прикажешь, дядя Сережа?

— Я не знаю, Павлик. Мне теперь все равно. Посадят ведь, наверное.

— Давай сделаем так. Ружье я у тебя заберу. Верну потом, когда протрезвеешь. Чтобы еще каких-нибудь глупостей не наделал.

— Как скажешь, Павлик.

— А о том, что здесь сегодня случилось, никому не рассказывай. Это в твоих же интересах. Понял?

Зуев поднял глаза на Пшеницына.

— Спасибо тебе, Павлик.

— Дядя Сережа, спасиба твоего для меня многовато будет. А вот если бы ты пить бросил — это было бы в самый раз.

— Я брошу. Я обещаю.

— Сколько раз ты уже обещал? Думаешь, я не помню, как ты возле магазина валялся?

— Павлик, не напоминай. И так стыдно.

— Если стыдно, так делай выводы. Да, и насчет двери подумай. У тебя там дыра. Заклей хоть чем-нибудь.

— Обязательно.

Уже уходя, Пшеницын вспомнил, зачем приходил.

— А Алексей твой где сейчас? В школе?

— В школе, где же ему еще быть.

— Ладно, будь здоров, не кашляй.

Пшеницын сходил в комнату Алексея и забрал свои ботинки с подоконника. И снова что-то его здесь зацепило. Какая-то мысль, какая-то деталь. Что-то, чего он не мог понять.

Пшеницын вышел из дома Зуевых. По дороге он думал о том, как все-таки русский человек дешево ценит свою жизнь. Готов в любую минуту спустить ее в унитаз. Вот Зуев, например. Хороший мужик, неглупый, работящий. Голова на плечах есть, водительские права всех категорий. Мог бы жить припеваючи. Но нет, не может отказать себе в удовольствии принять на грудь. И добро бы в праздник, за столом с гостями. Так нет, пьет отчаянно, глухо, дома, за закрытыми дверями — не для веселья, а только чтобы напиться. Пшеницын этого совершенно не понимал.

Пока Пшеницын думал о Зуеве, где-то на обочине его сознания крутилась мысль. Как будто он что-то забыл сделать. Или сказать кому-то. Мысль была недостаточно четкой, чтобы рассмотреть ее и отбросить или принять решение.

Между тем времени было уже около половины второго. Педагогический коллектив школы решил не отменять уроки. Вернее, это Людмила Ивановна решила не отменять уроки. Ей показалось, что в будущей газетной статье и телепередачах о ее подвиге будет неплохо смотреться упоминание о том, что в этот знаменательный день уроки в школе шли по расписанию.

Весь день она была на таком взводе, что забыла пообедать. Об этом ей напомнила Ольга Николаевна. Она сказала что-то насчет обеда, и Людмила Ивановна отмахнулась, мол, не до еды в такой день. Но Ольга Николаевна настаивала, и Людмила Ивановна наконец поняла, что Ольга Николаевна имеет в виду. Она говорила вовсе не о том, что Людмиле Ивановне нужно подкрепиться. Она имела в виду, что нужно покормить пленника.

— Вот еще, перебьется, — отмахнулась Людмила Ивановна, но Ольга Николаевна не отставала.

— Он с утра ничего не ел. Мы не имеем права так с ним поступать.

— Он убийца!

— Это пока не доказано. Мы не суд, чтобы выносить приговор.

— А кто мы, по-вашему? — Людмила Ивановна возвысила голос. — Учителя — это самая ответственная часть населения нашей страны. Мы ежедневно, я подчеркиваю, ежедневно принимаем решения, от которых зависит будущее.

— Это не значит, что мы должны морить Кораблева голодом.

Людмила Ивановна фыркнула.

— Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Общественное значение…

И Людмила Ивановна еще минут десять развивала свою любимую мысль о том, что органы власти в стране нужно формировать из учителей, поскольку именно учителя обладают нужными навыками для управления большими коллективами.

— Взрослые — те же дети, только большие, — не унималась она. И все в таком духе.

Ольга Николаевна слушала ее, не перебивая, а потом снова повторила:

— Мы должны покормить Кораблева.

Людмила Ивановна была разочарована. Она чуть было не сказала о бисере, который бессмысленно метать перед свиньями.

— Если этот убийца вам так дорог, идите и покормите его сами. У меня нет никакого желания с ним видеться.

— Так я и сделаю, — сказала Ольга Николаевна и взяла ключ из рук Пергамент.

Маленькая упрямая дрянь. Ничего, до нее тоже дойдет очередь. В свое время. Она с ними со всеми разберется. По струнке будут ходить.

Ольга Николаевна сказала, что сходит в столовую, возьмет там булочку и чай и отнесет Кораблеву.

— Делайте как знаете. Мне все равно.

Ольга Николаевна ушла и вернулась через пять минут. Ее лицо было белее мела.

— Он открыл замок, — сказала она.

Ружье Пшеницын засунул во внутренний карман куртки. К школе он подходил не со стороны центрального входа, а со стороны огородов.

Когда подошел, остановился возле коричневого бака с водой для полива. На боковой стене бака кто-то нацарапал по ржавчине гвоздем огромные, метра на полтора, красные буквы «ИБ-2». Наверное, название какой-то рок-группы.

Пшеницын привстал на цыпочки и закинул ружье на бак. Пусть здесь полежит. Пшеницыну не хотелось идти с ружьем в школу. Кто-то из учителей мог заметить, возникли бы ненужные вопросы.

На входе он попал в водоворот выходящих из школы учеников. Только что закончился очередной урок. Он смотрел на лица школьников и слушал их разговоры.

— Так что, идем сегодня на дискач?

— Да ну на фиг, сегодня по телику кино прикольное.

— Че за кино?

— «Тот самый Мюнхгаузен».

— Че, про войну что-нибудь?

— Нет, там про одного мужика, который все время врал.

— Прямо как ты.

Мальчишки засмеялись.

— Да ну его, это кино. Старье всякое смотреть. Я видел, мне не понравилось. Лучше на дискач сходить, с тимошатами помахаться.

Жизнь, страшная и неотвратимая, начиналась за порогом. А здесь был оазис. Сказочный город, полный чудес. Здесь не убивали и не умирали. Здесь не было болезней, пьянства и бедности. Все это было где-то там, снаружи.