Клэр Сибер - 24 часа

Когда я произнесла эти слова, мне подумалось: некоторые люди сочли бы, что они отнюдь не улучшили ту ситуацию, в которой я оказалась.

– Мне было интересно, когда же ты появишься, – говорит Рандольф, зевая так широко, что становятся видны его золотые зубы.

Верхняя часть его измятой шелковой пижамы распахнута до выпирающего живота. Я отвожу взгляд от густых светлых волос на его груди, которые находятся примерно на уровне моих глаз и от вида которых мне, откровенно говоря, становится тошно.

– Должен сказать, ты выглядишь не лучшим образом. – Он откидывает назад седеющие светлые волосы со своего когда-то симпатичного лица, которое теперь стремительно увядает. – Что ты опять пытаешься учудить, а? Или, лучше сказать, – усмехается он, – что ты еще не пыталась учудить?

Я смотрю на тонкие синие сосуды на его носу и с какой-то животной неприязнью вспоминаю о том, как сильно я ненавижу этого человека, который умеет только одно – делать деньги на талантах других людей.

– Где Сид? Где Полли? И где моя мать?

– Твой ангелочек? – Он распахивает дверь. – Тебе лучше зайти.

Я едва не вбегаю в его пентхаус, крича:

– Полли! Полли!

На модном стуле в углу я вижу плюшевого медвежонка, и мое сердце подпрыгивает от радости. Я подбегаю к первой двери, распахиваю ее и…

Рандольф, стоя позади меня, смеется:

– Они не здесь, дорогая Лори.

– Что ты имеешь в виду – «не здесь»? – спрашиваю я, резко поворачиваясь к нему.

– Они уехали отсюда не меньше часа назад. После этого я пытался поспать, но у меня ничего не вышло.

Я смотрю на него, а затем замахиваюсь здоровой рукой и изо всех сил бью его по лицу. Я вкладываю в этот удар весь тот гнев и все разочарование, которые я испытала за последние двадцать четыре часа, за последние несколько месяцев и несколько лет, и поэтому он получается таким сильным, что пожалуй, больнее мне, чем Рандольфу. Тем не менее я ликую, хотя и ожидаю, что он ударит меня в ответ.

Но он этого не делает.

– Ты, сучка! – Ошеломленный, он хватается за свою покрасневшую щеку, и его голос становится уже не таким вежливым. Да и сам он на глазах превращается в обычного склочника и хулигана, каковым, в общем-то, и является. – Ты меня ударила .

– Как ты смеешь смеяться? Как, черт тебя побери, ты смеешь смеяться надо мной? – Я начинаю метаться по квартире, открывая одну за другой все двери и пытаясь найти Полли, Сида и свою маму. А еще я пытаюсь найти следы того, что здесь творилось. – Я сходила с ума. Где, черт побери, Полли? Где они все?

– Сид их увез. Что у тебя за неврастения, ты, психопатка?

Он рассматривает свое лицо в зеркале: на нем отчетливо видны следы моих пальцев.

– Ты позволил Сиду их забрать?

– Ну конечно, я позволил ему их забрать. Полли ведь и его дочь тоже. – Затем он добавляет со злостью в голосе: – Просто напоминаю тебе об этом, если ты вдруг забыла.

Но он не может уязвить меня этой насмешкой.

– Но почему… – Моя рука совсем разболелась. – Почему они вообще оказались здесь?

– Потому что он попросил меня их забрать.

– Сид попросил? Сид попросил тебя забрать Полли и мою маму?

– Да. Сид попросил.

Я пытаюсь переварить эти слова. Рандольф тем временем идет к шкафу для напитков в стиле Людовика XVI, наливает себе виски и залпом выпивает. Несмотря на его самоуверенную манеру держаться, его большая мясистая рука слегка дрожит. Я слышу, как горлышко графина стучит по краю бокала.

– Налей и мне, – говорю я и протягиваю к нему свою ноющую от боли руку. – Пожалуйста.

– Хм! – Он смотрит на меня, а затем выполняет мою просьбу. – Я не собираюсь с тобой спорить. Ты сильнее, чем выглядишь.

Неужели я испытываю чувство зависти и восхищения, когда он вручает мне бокал? Это то, что производит на меня впечатление в его извращенном мире?

Выпив виски, я начинаю кашлять.

– Куда он поехал? – спрашиваю я.

– Не знаю. Наверное, домой.

Рандольф сейчас не смотрит на меня, и поэтому я ему не верю.

– Можно воспользоваться твоим телефоном? – Алкоголь уже проник в мой мозг, он поет в моих венах, журчит во мне.

– Конечно. – Он указывает на телефонный аппарат, стоящий на столе. – Давай, звони куда хочешь. А я пока что-нибудь надену.

Набирая номер Сида, я смотрю на висящую на стене картину Хёрста [59], которая очень даже подходит для жилища Рандольфа. Мне никогда не нравились произведения Хёрста – крикливые, фальшивые, такие… неестественные. Я помню тот вечер, когда мы с Сидом были здесь в последний раз около года назад. Мы тогда отмечали какое-то дурацкое событие вроде получения крупнейшей в истории суммы от продажи произведения современного искусства, а у Джоли только что вышел ее первый суперхит. Она пела прямо вот в этой комнате тем слегка хриплым голосом, который берегла для немногочисленных избранных слушателей. Ее волосы, уложенные в прическу в стиле «афро», поблескивали и переливались, а ее кожа мерцала, как облизанная карамель. На Джоли было сверкающее белое платье, которое сидело на ней как влитое. Затем на балконе Рандольф познакомил ее со своим любимым протеже – то есть с моим мужем. Это произошло вскоре после того, как мы побывали в Париже, после того, как Сид вышел на международный уровень. У нас на тот момент все еще оставались шансы, не так ли?

Впрочем, в глубине души я осознавала, что уже слишком поздно. Это был всего лишь вопрос времени.

Рандольф повел Сида на балкон покурить, замышляя познакомить его там с Джоли. Я наблюдала за этим из квартиры, доведенная едва ли не до слез скучным разговором с каким-то владельцем художественной галереи, которому беседовать со мной нравилось еще меньше, чем мне с ним. Рандольф прикурил сигары, приглядывая одним глазом за Сидом, а вторым – за мной.

Наблюдая за ними, я увидела, как он предложил Джоли затянуться большой, скрученной вручную гаванской сигарой, как она, хихикнув Сиду, обхватила кончик сигары своими чувственными губами, прекрасно понимая, что в этом есть нечто порнографическое, и мне подумалось, что она вполне может в него влюбиться. Остроглазый, стройный, гибкий и мрачный на вид гений: мой прекрасный кошмар.

Я всем своим существом осознавала, что от Рандольфа ничего хорошего ждать не приходится. Он думал, что я имею слишком много власти над Сидом (что было нелепостью, потому что никто не имел власти над Сидом – даже сам Сид). Когда Сид принимал какое-то решение, которое Рандольф считал плохим, – например, когда он отказался от выставки в Нью-Йорке ради того, чтобы взять отпуск на полгода, или когда он отказался от заказа султана Брунея, который хотел, чтобы Сид написал портрет его скаковой лошади за гонорар в несколько миллионов долларов, – Рандольф обвинял в этом меня.