Блейк Крауч - День закрытых дверей (сборник)

Писатель превратился в серийного убийцу.

Орсон и Лютер подставили меня всеми мыслимыми способами.

Я не мог пойти домой.

Меня объявили в розыск.

И хотя во имя самосохранения я совершал сомнительные поступки, я никоим образом не был убийцей.

Так что пришлось податься в бега.

Жизнь мне спасла деревушка Хейнс-Джанкшн, что в Юконе.

Я нашел ее после двух лет скитаний – по селам Северной Мексики, полуострову Байя, городкам Америки.

Я отработал целое лето на складе пиломатериалов в Мейконе, штат Джорджия.

Продержался неделю официантом в Балтиморе.

Отпахал зиму на ранчо в Западном Техасе.

Я спал в палатках.

В приютах для бездомных.

В ночлежках.

В полях под звездами ясными прохладными ночами.

Я отрастил волосы.

Перестал бриться.

Позабыл, что такое ванна.

Я уходил из одних мест.

Приходил в другие.

Бросил писать.

Пристрастился к выпивке.

Я ездил в автобусах.

Автостопом.

Прокатился на товарняке через Южную Дакоту.

Я ни с кем не разговаривал.

Мое имя стало синонимом матереубийцы.

Я жил в постоянном страхе, никому не доверял и всех подозревал.

На стройке в Лондоне, штат Кентукки, бригадир спросил, люблю ли я читать триллеры. Может, он просто проявил дружелюбие. Выяснять я не стал – на следующий день меня уже не было.

Мое лицо появилось на постерах ФБР.

Меня обсуждали в специальных телепередачах.

Обо мне писали книги.

Мои книги разлетались, как горячие пирожки.

Люди хотели знать, как пишет серийный убийца.

Они говорили, что мои истории – это окна в душу зла.

Я стал знаменитостью – в дурном смысле.

Комичной и мрачной фигурой поп-культуры.

Мое имя вселяло страх.

Мое имя означало убийство.

Я никогда не был женат и привык жить один, но никогда не испытывал такого чувства покинутости.

Бездомный, преследуемый, одинокий.

Так жить невозможно.

В декабре, через два года после бегства из заснеженной пустоши в Вайоминге, я сел на автобус до Ванкувера, где купил билет на самолет и откуда улетел в Уайтхорс, до которого тысяча миль к северу.

Я взял напрокат машину и проехал полторы сотни миль на запад по Аляскинскому шоссе – до деревушки Хейнс-Джанкшн, что у подножия гор Святого Ильи. Деревню я знал хорошо – изучал для книги, которую так и не написал. Тихое, отрезанное от мира местечко, вполне подходящее для того, чтобы умереть.

Я съехал с шоссе, не доезжая до деревни. Со всех сторон меня окружал бесконечный хвойный лес. На западе маячили высоченные заснеженные горы. Температура держалась около минус тридцати. Серое, сумрачное небо и субарктическое солнце, нехотя обозначавшее свое присутствие над далекими пиками. Часы на приборной доске показывали 13:47. Я решил, что просто зайду в лес, сяду под деревом и замерзну до смерти. Вполне подходящий способ, чтобы уйти. Даже в каком-то смысле романтичный. Мне вспомнился «Костер» Джека Лондона. Я ждал того теплого эйфорического покоя, который наступит ближе к концу.

Раздевшись до футболки, я открыл дверцу и ступил из машины на хрусткий снег. Холод стоял невероятный. Глаза мои словно загорелись.

Пройдя немного в глубь леса, я выбрал голую осину, сел, прислонившись спиной к серебристой коре, и стал ждать. Скоро меня начало трясти. Заурчало в животе. В голове мелькнула мысль: зачем умирать голодным ? Я поднялся, вернулся к машине и поехал в деревню, население которой доходило до восьмисот человек, но серьезно сокращалось в суровые зимние месяцы. Припарковался в центре, перед закусочной «У Билла», на украшенной к Рождеству улице. Потянулся к дверце, но открыть не смог.

Я опустил голову на рулевое колесо.

И заплакал.

Но воспоминания о тех мрачных временах преследовали меня не часто. Я прожил в лесу за пределами Хейнс-Джанкшн пять лет, и этого времени хватило, чтобы стать другим человеком. Местные знали меня как Винсента Кармайкла, принимали за своего и описывали, наверное, как человека спокойного и дружелюбного. Я был для них американцем с длинными каштановыми волосами и неухоженной бородой. Меня знали все, но друзьями я так и не обзавелся. Здесь это никого не удивляло. Люди приезжали в эту укромную деревушку в северо-западном уголке Канады, потому что бежали от чего-то. Разбитых и побежденных Хейнс-Джанкшн притягивал, как магнит.

В туристический сезон я работал шеф-поваром на кухне в «Фонаре», одном из двух заведений высокой кухни в деревне. Заработка хватало, чтобы пережить зимние месяцы, с октября по апрель, когда занять себя было нечем и оставалось только сидеть под крышей возле огня.

Половина сбережений ушла на дом. В шести милях к западу от городка, в долине Шаквак, он стоял в нарядной роще, затерянный в бесконечном лесу. Из окна над кухонной раковиной за деревьями, ярдах в сорока от дома, в солнечный день была видна небольшая полянка. Лежа на травке, можно увидеть и национальный парк Клуэйн, и закованные в лед горы Святого Ильи, поднимающиеся из этого леса в нескольких милях к западу. А в четверти милях к югу находилось озеро, в котором я даже плавал в теплые деньки короткого лета.

Я всегда ценил свое одиночество, а больше всего – сейчас, холодным пятничным вечерком, сидя в кресле-качалке на веранде.

За кронами деревьев сияли звезды. Созвездия четко выделялись на фоне темного неба.

В Юконе нет городов, которые пачкали бы небо искусственным светом.

Глубоко засунув руки в карманы жилета и покачиваясь в кресле, я закрыл глаза. Время от времени, в разгаре очередного приступа сюрреалистической ностальгии, отчетливо понимаешь, что к этому моменту интроспекции вела вся твоя жизнь, все те выборы, которые ты делал. Мне исполнился сорок один год, и я не мог воспринимать свою жизнь как нечто целое – слишком уж она переменчивая, слишком неорганизованная. А потому старался жить спокойно, не заглядывая далеко в будущее.

Опасность миновала. Смертоносные мысли об Уолтере, матери, вещах, которые я делал в Пустоши, отступили и вернулись в тюрьмы, построенные мною для них. Не приготовив ужин и не написав ни строчки из задуманного, я решил немного прогуляться. Поднявшись из кресла, стянул волосы в хвост и сошел с веранды. Протоптанная оленями тропинка проходила через хвойную рощу, в воздухе висел густой аромат сока, ветки били по жилету, под ногами потрескивали прутики.

Заканчивался октябрь – по ночам пруд уже прихватывало ледком, осень теряла силы и чахла, арка солнца заметно уменьшалась с каждым днем, и даже осины сбросили последние листочки. Лишь хвойные сохранили цвет, голубовато-зеленый с пепельным оттенком: одни – чахлые и низкорослые от суровых зим, другие – величественные, несмотря на близость – всего четыре сотни миль – полярного круга.