Филипп Джиан - Она

– Если это произойдет сейчас, то выходит раньше срока, – объясняет мне Венсан.

– Венсан, твоя мать умеет считать, – говорит Жози.

Многого не надо, чтобы понять, какая атмосфера царит в семье, достаточно одного замечания, иногда просто взгляда, паузы, и все сказано. Тут Жози уводит медсестра, а Венсан сообщает мне, что готов признать ребенка, – и я тут же думаю: к чему рожать таких дураков? Я поклялась себе не вмешиваться в жизнь, которую они решили построить, но не могу сдержаться.

– Ты хоть когда-нибудь думаешь головой? Понимаешь, что ты берешь на себя? Это тюрьма, Венсан, ты закрываешь за собой двери тюрьмы, не отводи глаза, сынок, посмотри правде в лицо. Ты меня слышишь, это клетка. Это цепи. Тюрьма.

Я машу рукой, еще прежде, чем он открывает рот, чтобы ответить, – он уже испепелил меня взглядом, побледнел, на лбу забилась жилка, я худшее, что было когда-либо в его жизни.

Жози возвращается на носилках и с серьезным видом сообщает, что родит в ближайший час. Я встречаю взгляд Венсана, прежде чем он устремляется вслед за Жози, и это взгляд испуганного ребенка – которого я ни в коем случае не пытаюсь успокоить. Я убеждена, что долго они не протянут. Жить в этом городе предполагает минимум денежных средств, которых у них, очевидно, нет, так что все пойдет очень быстро. Просто их жизнь станет немного сложнее, чем была поначалу, немного труднее будет выкручиваться, но назад пути нет, что сделано, то сделано.

Я бы не хотела быть на месте Жози. При одной мысли об испытании, которое ее ждет, мне может стать нехорошо. Когда я слышу, как иные женщины рассказывают, что пережили-де роды как оргазм, я смеюсь им в лицо. Мне редко доводилось слышать такую чушь – можно подумать, что это говорят старухи, сбежавшие из допотопной эпохи, с мозгами, поджаренными на солнце и обработанными кислотой. Тысячекратная смерть. Вот что я вынесла, чтобы на свет появился Венсан. Тысячекратная смерть, не тысячекратное наслаждение. Будем серьезны. Не надо бояться сказать правду.

День чудесный, холодный и солнечный. В воздухе хорошо пахнет. Я пользуюсь случаем, чтобы прогуляться по городу – не сворачивая с оживленных улиц. Посылаю сообщение Венсану, спрашиваю, не нужно ли ему что-нибудь, но по его краткому ответу понимаю, что он и сейчас не больше расположен ко мне.

Я несколько раз звоню ему после обеда, но он не берет трубку. Потом я долго работаю с двумя авторами сериала, которые воспринимают каждую мою купюру, каждую поправку, каждый штрих красного карандаша как личное оскорбление, как удар ниже пояса, как посягательство на их гений – один из них даже бьет кулаком по столу и выходит в коридор, громко хлопнув дверью. Возвращается он, похоже, успокоившись, и мы продолжаем, но следующая проблема не заставляет себя ждать.

Я отпускаю их только в сумерках, и оба в прескверном настроении. Я потрясена размерами их эго, их несокрушимой верой в собственную ценность, хотя они лишь редко бывают хороши, а чаще всего посредственны. Когда мы расстаемся на парковке, прощаясь кивками, мне чудится в улыбке одного из них – блондина лет тридцати с угловатым лицом и волосами как мочало – промельк чистого презрения, и я думаю: вот такой тип это и мог быть, именно такой, тип, которого я обидела, чью работу раскритиковала, тип, чей ум, превосходство, статус я поставила под сомнение. Тем более что это исходило от женщины. Стемнело. Мне бы не хотелось оказаться с ним один на один посреди поля.

Венсан наконец звонит мне из телефонной кабины – дешевле, – когда я стою в пробке у Лувра, – площадь Согласия превратилась в океан движущихся красных огней, по которому пробегают волны подводных течений, медленные и таинственные.

– Черт побери, мама, мальчик! – орет он мне в ухо в крайнем возбуждении.

– Да, хорошо, Венсан… но это не твой мальчик. Не забывай об этом.

– Я суперски счастлив, мама. Суперски счастлив.

Он дышит так, будто скачет через веревочку.

– Ты меня слышал, Венсан?

– Что? Нет, что ты сказала?

– Я сказала, что это не вполне твое, Венсан. Вот и все, что я сказала. А сколько он весит?

Ледяное молчание на том конце провода.

– Чей же он, если не мой? – вдруг выпаливает он определенно изменившимся тоном. Я чувствую приближение грозы, тут я вряд ли ошибаюсь, но сделать ничего нельзя. – Чей же он? – повторяет он свистящим голосом. – Чей, папы римского?

– Своего отца, я полагаю. А ты не его отец, Венсан.

Я знаю, что он делает: бьет телефонной трубкой о стену или еще о что-нибудь. Чистый жест ярости. Не в первый раз он такое вытворяет. Он как-то поведал мне, что вовсе не телефон ему хочется разнести в такие минуты. «Венсан, – сказала я ему, – я с нетерпением жду того дня, когда ты поднимешь на меня руку», – а потом мы выпили за здоровье друг друга, потому что были в тот вечер в хорошем настроении и сумели посмеяться над собой без задних мыслей.

Я не скрывала от мальчика, в какой ад меня ввергло его появление на свет, но никогда не говорила ему, какую безумную любовь к нему испытывала, – я и сейчас люблю его всем сердцем, конечно, ведь Венсан мой сын, но все остывает с течением времени. Мне не очень нравилось, что приходилось давать ему грудь, зато какое счастье он дал мне потом, какую наполненность – новое, незнакомое доселе чувство, – какую бесконечную радость быть матерью он мне подарил, – скажем, до того момента, когда появились первые девушки.

Венсан, этот ребенок, зачав которого я спаслась от душевной катастрофы, дела рук моего отца, это благодаря ему я родилась заново, этому чуду света, столь далекому от неразумного грубияна, с которым я имею дело сегодня и который собирается стать отцом чужого ребенка, женившись на его матери. Такие истории кончаются хорошо один раз на тысячу, и если некому ему об этом сказать, кто, кроме меня, это сделает?

Уж конечно, не Ришар, у которого, похоже, нынче другие приоритеты, – я признаю, что мне не так безразлична, как должна была бы быть, эта новая жизнь, которую он вознамерился построить, даже не дав себе труда предупредить меня, о, я знаю, что он вовсе не обязан это делать, но мы прожили вместе двадцать лет, двадцать лет я спала с ним, ела за одним столом, мы делили ванную, машину, компьютеры, короче, я не знаю, не знаю, должен ли он мне хоть что-нибудь, не знаю, заслужила ли я, чтобы он держал меня в курсе своих планов, не знаю, не дерьмо ли я для него собачье, бывает, что это приходит мне в голову. В общем, уж конечно, не он, под конец систематически принимавший сторону сына, по мере того как отношения в нашей семье разлаживались, а его кинематографические проекты неизменно отклонялись.

Я все же звоню ему, чтобы поговорить об этом, и слышу: «Я в больнице». Кровь застывает в моих жилах, и я чуть не врезаюсь в машину впереди, но тут он добавляет: «Я вышел выкурить сигарету. Венсан не хочет с тобой говорить».