Алексей Егоров - Маки на стене. Если не можешь забыть любовь – убей ее

— А я вас давно жду, — прошептал он и привстав, подал Лернону руку.

Он был не молод, седые не стриженые волосы копной, длинные костлявые руки с некрасивыми выступающими суставами и жилами. Полосатая пижама и унылое выражение лица.

— Ждете? — Глупо спросил Лернон и присел на его маленькую деревянную табуреточку.

— Конечно жду, я всегда кого-то жду.

— Фу, — Лернон просто выдохнул. Он уже было подумал, что и сам сходит с ума. Какой-то неизвестный психически больной старик, ждет его в своей палате, полный бред. Ну да, он же болен, об этом забывать, совсем не стоит. Ведь мы же в.

— Ведь мы же в желтом доме, — проговорил за него, старик и философски посмотрел в окно.

Лернон решил брать быка за рога:

— Это ваша работа, — Он ткнул под нос старику первую записку с места преступления и пристально посмотрел в его бледные глаза. Тот, в свою очередь, аккуратно развернул листок и погладил текст, своими костлявыми пальцами.

— Вам знакома эта записка?

— Это писал я, — утвердительно покачал головой старик, — Я автор, я, меня зовут Саша, Александр Палыч.

— Для кого вы это писали, и вот это? — Лернон начал показывать ему все, что принес, включая его последний рассказ.

— Для вас, — улыбаясь ответил он и пристально посмотрел на Лернона.

— Вы знаете меня?

— Для вас, для читателей, — пояснил Палыч и медленно начал ходить по палате кругами, — Все писатели пишут для вас. Только мало кто этому рад, и мало, кто это ценит и понимает искренне и от души.

— Поверьте мне, у вас есть поклонники, — нервно сказал Лернон, — так зачем и кому вы это писали?

— Я писатель, и вряд ли прилично такое спрашивать у писателя. Зачем вы пишете? Я пишу, потому что я пишу. Я таким сделался, пишущим. Вы меня таким сделали.

Лернон достал несколько фотографий и начал показывать их старику. На первой был изображен творец.

— Вам знаком этот человек?

— Нет, а кто это? — Александр пристально присмотрелся к изображению и улыбнулся.

— А это, — И Лернон показал ему фото первой жертвы, потом второй, третей. А это, а это, а это?

— Кто эти милые дамы? — Недоумевал больной. В выражение его старческого лица не было и тени боли или сомнения. Не было страха, была только заинтересованность.

— Я расскажу вам про искренность, — вдруг сказал больной.

— Я слушаю, — Он решил не торопить сумасшедшего, возможно, что-то и выплывет стоящее.

— И уж лучше бы из тумана вышла та самая пресловутая белая лошадь, — отстраненно и полушепотом, начал говорить старик, — с ней бы, определенно, можно было бы поговорить. Я бы сказал ей:

Лошадь, я так устал, иногда я просыпаюсь утром и чувствую себя так, как будто всю ночь грузил мешки с картофелем. Я принимаю душ, я одеваюсь, я смотрю им всем в глаза и что-то говорю. Но ведь им плевать. Они могут сочувственно махать головой, натянуто улыбаясь соглашаться со мной, или не соглашаться. Они могут слушать меня, и даже, я подозреваю, иногда и слышать. Они, как и этот туман всегда рядом, но в сущности своей вода, вода растворенная в воздухе. Жизнь в полноэкранном режиме, модное нынче увлечение. Всегда быть в тренде, позиционировать себя, не уставать, не склоняться, не просить не верить. Быть сильным. А если я слабый? Если мои сухожилия трещат по швам от вашей любви? — Он так пристально и вопросительно посмотрел при этом на Лернона, что у того сердце замедлило свой темп.

— Как мне выжить в этом муравейнике, — Продолжал больной, — если я не муравей. А если они ЭТО знают? Почему не убьют меня, не скормят своей королеве? Чего ждут?

Я всматриваюсь, но ее нет, нет белой лошади, и мне становится немного уныло от того. Она бы точно поняла меня, и я бы понял это по ее умным глазам, я поняла тебя, говорила бы она, я поняла. И ты мог бы даже молчать я бы и так все поняла. Потому что ты пахнешь искренностью. Иногда, какой-нибудь человек впрягает меня в телегу и хлещет по бокам плетью, но я не в обиде на него… потому что и от него пахнет искренностью. Это как растворенная в воздухе слабость. Вы, люди, стыдитесь таких проявлений своей души. А мы, лошади, это чувствуем. Мы вдыхаем это через поры своей кожи, помнишь, как ты написал на смятом листке бумаги.

Этот город проглотит меня, пережует и выплюнет прямо в небо, и если я не научусь летать, то ударюсь оземь и разобьюсь на миллионы осколков, которые никто и никогда не сможет собрать и склеить. Даже самая умелая в мире волшебница. Но крылья мои в химчистке, а я уже у него в утробе.

Помнишь?

— Да, — испуганно ответил Лернон, как-то, он действительно писал такие строки. Это было в далеком детстве, на далеком севере, когда он впервые приехал в большой город.

— Ты понимаешь тогда, о чем я говорю тебе? — прошептал загадочно старик.

— Мне очень этого хочется! — ответил Лернон и в горле у него пересохло.

— А ты не старайся, просто расслабься и проникнись.

— Мне страшно! — Вдруг сознался Лернон.

— А знаешь почему?

— Почему?

— Потому что всегда страшно быть искренним с самим собой, себе-то труднее всего лгать… никто не оценит! Потом ты обязательно скажешь, спасибо тебе… лошадь…

— За что? — вытаращив глаза, трясущимися губами, спросил Лернон.

— За то, что тебя нет, — Неожиданно для Лернона, произнес старик и отвернувшись от него к окну, продолжал, — Стыдно жить, когда стыдно смотреть в глаза даже белой лошади.

— А ты и не смотри, все же не смотрят, — ответил Лернон.

— И я улыбаюсь, — говорил старик, — и чувствую что если бы, она и была, то, улыбалась бы в ответ. Я стою и дышу туманом. Давно ли я стал разборчив в жизни? В нашем возрасте, сказала мне ОНА, надо уже выбирать что засовывать в себя. И куда засовывать. Да и вообще не мешало бы начать думать, и желательно головой анализировать.

— Я анализирую, — Заорал на всю палату Лернон, — Да, ОНА нравится мне, ДА… мне нравится с ней общаться, но ОНА вряд ли пустит меня в свою жизнь. И тем более в свое сердце. Ей тоже было больно, у нее тоже есть опыт общения с сильным полом, может так же как и я, она разграничивает времена года по душевным своим переживаниям. Осень любви, зима забвения, весна холода и синее лето (пытался утопить ее в водке, пиве и всяческого рода приемлемых по цене и качеству субстанциях) и опять осень с таким шлейфом прошлого я вряд ли буду ей интересен потому что может, буду сравнивать, конечно же оценивать (опять!!!) боятся лезть к ней в душу очаровывать. Проще жить так. А проще ли? — Лернона трясло от собственных мыслей и слов, руки его тряслись, — Единственное чего я никогда не смогу сделать для нее, так это понять. Конечно женщина рождена для того чтобы ее любили, а не для того чтобы понимали. И только в ее силах приблизить меня к себе, просто приблизить. Я умею слушать, могу быть ласковым, могу рассмешить, но заставить себя полюбить я вряд ли смогу этого не может даже бог. ОНА сказала мне, что красивая и умная женщина всегда сама решает с кем ей быть и сама делает выбор в жизни. Ну что ж, ОНА права. И ОНА всеми путями старается уберечь нас от ЭТИХ отношений, ОНА, как и все женщины считает что потом, они обязательно испортятся, да и как потом смотреть друг другу в глаза?