Роберт Маккаммон - Пятерка

Уж насколько он ненавидит больницы, но, наверное, надо будет лечь полечиться, когда вернется в Остин. Пусть проверят, нет ли опухоли мозга, а если даже ничего не найдут, то хочется полежать на этакой койке, которую можно поднимать и опускать, и чтобы снотворные давали и еще что-нибудь для хорошего самоощущения, да смотреть самые тупые телепередачи, пока все вот это вот не превратится в смутные воспоминания, как кошмарный сон.

— Эпицентр, — сказал Геросимини, обращаясь теперь к Ариэль, — это то место, где на самом деле происходит война. В мире страдает каждый, каждый знает какую-то боль, разочарование, неудовлетворенность. Потому что мир такой. Он устроен не так, как тебе хотелось бы. Самые богатые люди мира, самые красивые кинозвезды — они это знают. Этого знания никому не удается избежать. И смотри: одна сторона стремится это еще усилить и вгоняет клин, расширяя щель, проделанную болью, потом влезает туда, в душу и разум, и говорит тебе, что ты неудачник, что твою долю расхватывает кто хочет, что люди смеются тебе в спину, потому что ты — старый, бывший, с сердцем, полным только сожалений. Что бы ни было им нужно сказать, однако это им сказать нужно. И ой, да, — они это умеют профессионально. Но другая сторона хочет эту трещину залечить. Это не значит — сказать тебе, что никогда больше не будет страданий, разочарований или несправедливости, потому что это неправда — наш мир состоит из людей, и человеческих неудач и провалов ожидать следует. Так уж он устроен, наш мир.

Но, — продолжал Геросимини уже тише, — та сторона, что хочет залечить трещину, не станет делать это за тебя. Она, быть может, тебя подтолкнет или покажет первый шаг, но не будет водить твоей рукой всю дорогу. Решение твое, и тебе его выполнять. А почему?

Обратив искрящиеся глаза к Тру, он оставил вопрос висеть в воздухе.

— Скажите сами, — ответил Тру, когда молчание Геросимини затянулось.

— А потому что, — сказал гений «13-th Floors», — одна сторона хочет, чтобы ты был слаб и чтобы эту слабость распространял как заразу, а другая сторона хочет, чтобы ты был сильным и другим помог обрести силу. Но найти эту силу ты должен сам. Я так считаю, брат мой Кемосабе.

— Да какое им вообще дело? — спросила Берк, и голос ее прозвучал хрипло, а глаза смотрели дико. — Если они вообще существуют, какого они вообще нами интересуются?

— Это ты у них спрашивай, сестра. Не думаю, что ты получишь ответ — я ни разу не получил. Может быть, это можно назвать игрой — хотя это всего лишь слово нашего языка. Может, дело чести. Может, это действительно что-то значит в схеме мироустройства. Но я тебе скажу: я не думаю, что это ничего не стоит. Иначе вряд ли я стал бы писать на эту тему рок-оперу.

Кочевник снова посмотрел на Ариэль, и она на этот раз не отвела глаза.

— Я должен спросить у вас двоих, — сказал Геросимини. — Это была драка? Кулаками в смысле? И глаз и нос при этом пострадали? Если так, то одно в группах не изменилось: чем больше страсти, тем больше синяков. Но все равно вам нужно чувствовать любовь. — Он отвернулся и пошел пробираться по кабелям и между клавишными к Терри. — Давай, друг. Чего ты ждешь? Окажи ей внимание.

Он подвинул вращающийся стул от верстака и поставил перед «Леди Франкенштейн». Терри сел.

Красные огоньки консоли горели ровно, кроме одного в центре, который медленно пульсировал… пульсировал… пульсировал…

Терри заиграл — пробуя струны, как бабушка учила.

«Леди Франкенштейн» заговорила. Сперва голос у нее был словно спросонья, чуть мутноватый, чуть медленный. В конце концов, она была уже не первой молодости, и реакция не самая быстрая. Цветущие годы ее прошли задолго до эпохи диско, и у нее был голос женщины, которая полно и свободно жила своей жизнью, распустив длинные волосы в искрах прожекторов, и глаза у нее блестели от ожиданий и обилия возможностей, но сейчас она уже седеет и стала чуть мрачнее, и носит она шарф черного бархата, потому что ей не очень нравится, как меняется у нее шея, дорогой мой, и она думает, что сегодня сядет вот здесь, подальше от прожекторов, и сегодня — только сегодня — с удовольствием посмотрит, как танцуют другие.

Терри прошелся по первой череде аккордов, чтобы почувствовать клавиши, потом заиграл написанную им самим песню «У меня под окном» — о юноше, который смотрит, как проходит каждый день красивая девушка, но никак не наберется храбрости с ней заговорить, и тут он заметил, что красный сигнал на консоли «Леди Франкенштейн» начал пульсировать быстрее. И еще быстрее. И еще.

Эрик Геросимини сказал правду: она и вправду ценит прикосновение молодости.

Ее голос — женский, теплый, понимающий — плыл из двух внешних колонок, по обе стороны от нее. Как будто кто-то пел чистым прохладным голосом, но под этим голосом слышался и другой. Вдруг включались несколько голосов, и Терри понимал, насколько сильно ударил по клавишам. Слабо — один голос, сильнее — гармония двух или трех. «Леди Франкенштейн» была не просто женщиной — она была вселенной женского пола.

А потом было самое поразительное. Эрик Геросимини вышел и встал возле Терри, и начал правой рукой играть вместе с ним, и голос стал иным — темнее, может быть, грубее чуть-чуть — под прикосновением его пальцев, и Терри подумал, не встроены ли в клавиши тепловые сенсоры, что-то, передающее личную энергию в электрические цепи и создающее закольцованный эффект настроения, о котором он слышал, но голос — голоса — «Леди Франкенштейн» менялся в зависимости от состояния того, кто на ней играет.

Он хотел было остановиться и спросить Геросимини, как это может быть. Хотел узнать, нет ли в быстро бьющемся сердце леди термоакустического элемента, превращающего в звук тепло человеческое. Узнать, как сделаны ее схемы, увидеть самому сложное переплетение жил-проводов, соединяющих ее в единое целое.

Но нет.

Не хотел он этого.

Потому что она была — и он знал это — источником того, что пробудилось в каждом из них в детстве. Того, что они слышали и сберегли, а другие дети не слышали или не сберегли. Того, что до сих пор в каждом из них осталось, спрятанное глубоко и надежно.

Она была — волшебство.

Слушая ее музыку, слыша голоса ангельского хора, в который проникло несколько испорченных девчонок, Тру хмыкнул и сказал:

— Вот так и бывает, когда подумаешь, что нет ничего нового в этом старом мире.

Ариэль повернула голову — будто поймать ушами эти слова, пока они не испарились навечно.

— Как ты сказал?

— Сказал, что стоит только подумать, будто ничего нового не бывает.

— Нет, — ответила она. — Это не все.

Он понятия не имел, о чем она. И перематывал память к началу, когда вдруг Стерео бросил свою кость и начал яростно лаять на переднюю стену дома. Ловко перепрыгивая через кабели и разветвители, пес подлетел к двери, разрываясь от лая.