Наталья Александрова - Месть через три поколения

Инга еще раз внимательно взглянула на первую гравюру. Ту, на которой палач вырывает сердце из рассеченной груди жертвы. Жуткое изображение одновременно и отталкивало ее, и притягивало, как магнит металлическую стружку.

— Тебя что-то удивляет на этой гравюре? — проговорил Шеф после небольшой паузы.

— Кроме жестокости средневековых нравов?

— Кроме.

Инга еще раз внимательно пригляделась к изображению.

Четкая, подробная передача деталей, тщательно выписанная одежда — пышное бархатное одеяние палача, разорванная рубаха жертвы. По сравнению с этой тщательностью, лица персонажей поразили ее своей условностью. Палач был сурово насуплен, воплощая неотвратимую суровость закона, на лице жертвы было написано раскаяние — но такое же условное, ненастоящее.

— Они как будто разыгрывают театральную сцену, — проговорила наконец Инга. — Наверное, я говорю ерунду.

— Ничуть! Ты совершенно права! — Казалось, Шеф обрадовался ее ответу. — Каждый из них играет свою роль — раскаявшегося преступника и сурового палача. Казнь в средневековом городе была зрелищем, театральным представлением, палач — популярной фигурой вроде известного актера в наше время.

— А я считала, что палач скрывал свое лицо, поднимался на эшафот в маске.

— Так было далеко не всегда и не везде, да и там, где палач работал в маске, он делал это для пущего театрального эффекта, чтобы нагнать на преступника и на зрителей страху. И сути дела это не меняет. Места на казнь занимали заранее, а богатые горожане покупали самые удобные. Этими местами спекулировали, как в наше время театральными билетами. После казни еще долго обсуждали ее подробности — как был одет палач, ловко ли он выполнил свою работу, как выглядел преступник, красиво ли умер, что сказал перед смертью…

— К чему это вы? — Инга удивленно взглянула на Шефа.

— А вот к чему. — Он посуровел. — С тех пор отношение к казни радикально переменилось. Казнь перестала быть зрелищем, ее убрали из публичного пространства. Профессия палача — там, где она еще осталась, — сделалась позорной, страшной. Смерть постарались завуалировать, как только можно. Вместо эшафота, водруженного посреди городской площади, украшенного резьбой и обитого бархатом, появилась спрятанная от посторонних глаз стерильная комната, где человек в белом халате делает преступнику смертельную инъекцию. Но наш человек решил вернуть средневековое отношение к смерти.

— Вы говорите об убийце?

— А о ком же еще? Так вот, наш человек решил снова превратить убийство в зрелище, в спектакль, воспользовавшись этой книгой как руководством, как учебником по сценическому мастерству. Как ты думаешь, для чего он так делает? Зачем ему это нужно?

— Понятия не имею, — раздраженно проговорила Инга.

Ей казалось, что Шеф выдумывает какую-то красивую теорию, пытается вложить в голову неизвестного убийцы несвойственные тому намерения и побуждения. На самом же деле все гораздо проще, они имеют дело просто с сумасшедшим, с маньяком. И незачем детально разбирать причины его поведения, много чести.

— Он хочет привлечь к этим убийствам как можно больше внимания, хочет, чтобы они, как средневековые казни, оказались главным событием, самой громкой театральной премьерой сезона! Хочет заставить всех говорить и думать о них.

— Не знаю, — протянула Инга. — Хотя, возможно, он хочет покрасоваться.

— И вот еще что. — Шеф, казалось, не заметил сомнения в ее голосе. — Эта книга рассказывает не об убийствах, а о казнях, то есть о воздаянии, о восстановлении справедливости. Значит, он так же рассматривает свои убийства.

— Как казни? — Инга наконец заинтересовалась словами Шефа.

— Именно как казни! Как заслуженное наказание! Как справедливое возмездие!

— Значит, каждая жертва в чем-то виновна? И Воскобойников, и старик Вестготтен, и этот безобидный в общем-то бомж, и…

— По крайней мере, так считает наш человек.

— Но этого не может быть! Эти люди, они же посторонние. Сами подумайте, как могут быть связаны тот же самый Данциг и, к примеру, директор крупной фирмы, обеспеченная деловая женщина Ольга Черкизова?

— Значит, нам нужно внимательно изучить жизнь каждой жертвы.

— Зачем? Они же даже по возрасту отличаются! И вы собираетесь копаться в подробностях их жизни?

— Совершенно верно! Нужно внимательно изучить их жизнь — и тогда мы поймем мотивы преступника.

«Уж если за четыре убийства не поняли мотивов, то вряд ли и дальше можно что-то понять», — подумала Инга.

— А поняв мотивы, мы сможем его остановить! — Сейчас Шеф не смог прочитать ее мысли. Или не захотел.

— Но что нам нужно искать? Какую вину? Какое преступление? — Инга поняла, что Шеф не отступит.

— А вот здесь нам снова поможет эта книга. Прочти внимательно комментарии к каждой гравюре.

Инга склонилась над книгой, стряхнув рукавом крошки от печенья. Сама она не смогла проглотить ни кусочка, всю пачку съел Шеф.

Под первой гравюрой красивым старинным шрифтом было напечатано:

«Согласно справедливым старинным установлениям города Любека, изобличенного убийцу следует после длительного покаяния вывести на городскую площадь и казнить на глазах у всех горожан, рассекши его грудь и вырвав черное сердце, в котором он выносил замысел своего жестокого преступления».

— Значит, наш человек считает, что Воскобойников совершил убийство, — проговорил Шеф, когда Инга подняла глаза от книги. — Что ж, пойдем дальше.

— Ни в жизнь не поверю, — сказала она, — уж настолько я в людях разбираюсь. Вполне приличный был человек — тихий, спокойный, за брата очень переживал.

— Разные бывают убийцы, — усмехнулся Шеф, — мне, знаешь, всякие встречались. Старушка божий одуванчик отравила крысиным ядом соседскую семью: мать, отца и двоих детей; девушка с голубыми глазами, этакая невинная скромница, нанесла подружке, которая попыталась отбить у нее парня, семь ножевых ран; мальчик десяти лет запер бабушку в деревенском туалете за то, что она не давала ему денег на мороженое, облил строение бензином и поджег… Но там, кажется, бабушку успели вытащить, правда, в сильно попорченном состоянии.

— Ой, да хватит уже ваших воспоминаний! — рассердилась Инга, нашла следующую гравюру, осторожно подняла закрывавшую ее папиросную бумагу.

На этой гравюре приговоренный преступник, пожилой мужчина с небольшой бородкой, стоял на коленях. Руки его были зажаты в деревянную колодку, и палач мощным взмахом топора с широким лезвием отсекал их кисти.

Как и на первой гравюре, детали были тщательно, даже любовно выписаны. Палач был точно таким же, как на первой гравюре, — воплощенная суровая справедливость, воплощенный гнев Божий.